Петровская набережная - [38]

Страшный гудок вызвал у него восторг, это ж давал его он сам! Гудок сотряс старые улицы, церкви и гостиный двор. И гудок этот был радостный, потому что не может быть для небольшого городка приход большого парохода не радостным событием. И пароход, конечно, тоже был рад встрече, иначе зачем бы он столько часов подряд карабкался вверх по течению Волхова и пересекал Ильмень-озеро, которое готово встать на дыбы в любую, самую теплую летнюю пору, будто в глубине его до сих пор идет пир по поводу прибытия купца Садко.

В Старосольске на пристани, несмотря на то, что пароход пришвартовался на рассвете, Митю уже ждали, о чем он хотя и должен был помнить, но почему-то начисто забыл. Подтянутая, чуть ли не спортивная старушка в бодрой небольшой шляпке с искусственными незабудками оживленно и прямо смотрела на Митю еще с причала, а когда он шагнул на сходни, то она уже протягивала ему ладонью книзу свою маленькую, но еще очень сильную руку.

— Здравствуйте, Митя, — сказала она. — Или все-таки здравствуй? Я — Нина Климентьевна. Мы с твоей бабушкой вместе учились. Это было сто лет назад. Ну что, сразу будешь ловить машину или зайдешь ко мне выпить кофейку?

И Мите, которому показалось, что на его уже столь законную, столь заработанную взрослым и разумным поведением самостоятельность незаслуженно и коварно покусились, ощутил вдруг небывалый голод. Было часов пять утра. Страшно не терпелось поскорее добраться до Зариц, увидеть речку, но — как хотелось есть!

— Ясно, — сказала Нина Климентьевна. — Я живу вон в том доме. Через полчаса ты будешь свободен. Впрочем, до семи никаких машин все равно не будет.

Когда потом, через много лет, Митя вдруг собрал в памяти всех приятельниц своей бабушки, с которыми в разных городах ему случалось встречаться, то вспомнил он в первую очередь эту бодрость и какие-то веселые, оживленные глаза. Старушки были разные и по характеру, и по внешности, и по привычкам, и, конечно, по тому, как у каждой из них сложилась жизнь, но ни одна из них не жаловалась, хотя — опять-таки лишь потом понял это Митя — через жизнь каждой прошли несколько войн, каждая теряла близких и почти все к концу жизни были одиноки.

С Митей говорили они только о том, что, по их представлениям, Мите могло быть интересно. Нине Климентьевне например, казалось, что Мите интересно знать, какой была в детстве его бабушка. И пока он ел что-то хрустящее и что-то горячее и сладкое пил (тонких тарелочек и чашечек было всех по одной), она успела кое-что рассказать. Митя смутно помнил, что прадедушка его, бабушкин отец, был народником, знал, что прадеда ссылали, помнил, что тот был то ли горным инженером, то ли инженером путей сообщения, не знал только, что и в ссылке прадедушка продолжал как инженер работать: руководил взрывными работами при проводке тоннелей между Туапсе и Сухуми.

— А там в горах много змей… — приветливо улыбаясь, говорила Мите Нина Климентьевна. — А змеи, как известно, очень любят тепло. Так вот однажды ночью твои прадед и прабабушка проснулись оттого, что позванивают бубенчики. Зажгли лампу и видят: по полу ползают несколько змей и у всех на шеях — бантики и бубенчики. Это им Маша, твоя бабушка, днем, когда с ними играла, привязала.

— Ядовитые? — спросил Митя.

— Не знаю. Скорей всего…

Старушки в маленьких городках сообщали Мите, что его бабушку не кусали ни змеи, ни бешеные собаки. Что бабушка однажды, в детстве конечно, поняв, что классная дама подозревает ее в обмане, лишилась чувств. Классная дама полагала, будто контуры Африки, которые нужно было вычертить по памяти, бабушка заранее обозначила уколами булавки. Классная дама потом ходила в лазарет и просила прощения.

Митя уезжал на попутной машине, и старушка в маленькой шляпке с искусственными незабудками оживленно махала ему маленькой рукой, и он знать на знал, что она вставала встречать приходившие с рассветом пароходы уже целую неделю, поскольку бабушка, проезжая городок, могла назвать своей приятельнице как временный ориентир лишь конец июня. Более точных сведений сам Митя, боясь опеки, специально не сообщил.

— Ну как? Как ты? Все ли хорошо? Ничего в дороге не случилось? — через несколько часов спрашивала Митю бабушка, держа его голову между своих ладоней, отчего Митя слышал плохо. Бабушка глядела и не могла наглядеться в его глаза. — Ничего не случилось? Только — правду!

А Митя, который потратил всего полдня на то, чтобы преодолеть при помощи четырех почти попутных грузовиков тридцать километров, отделяющих Старосольск от Зариц, был уверен, что совершенно искренен, когда ответил бабушке, что в пути у него не было ни задоринки. Так что даже и рассказывать нечего.

— Ну да, ври больше, нечего ему рассказывать, — сурово сказала Евфросиния Матвеевна. Она повернула Митю к себе и тоже долго на него смотрела. Потом отвела глаза на бабушку, обе покачали головой, и бабушка отвернулась.

Митя знал, что это означает. Это означало, что няня Фрося тоже подтвердила: Митя все больше походит на папу. А для няни Фроси это было важно, даже особенно важно, потому что, вообще-то, няня Фрося сначала была няней у его папы, потом у двух его младших братьев, Митиных дядей, которые тоже погибли, а Митя у нее был уже напоследок.