Петровская набережная - [37]

— Я вот тут… стою.

— Но ты же не простоишь до утра?! Где твое сидячее место?

Сидячего места у Мити не было.

— Ну, будешь тут, — сказал человек с тросточкой и решительно посмотрел на всех сидящих на его скамейке. — Подвиньтесь чуть-чуть, граждане. Вот молодому моряку вообще сесть негде…

Митя робко повиновался. Но каким уютно затиснутым сразу почувствовал он себя между надолго севшими здесь людьми, так убаюкивающе чавкали по воде дощатые плицы, так мощно и спокойно сквозь несколько палуб дышала из трюма теперь уже знакомая Мите надежная шумная паровая машина, и такой длинный, полный волнений, был у Мити день, что он сразу задремал, уронив голову на плечо приютившего его человека. А человек с тросточкой рассказывал о том, что на Волхове было любимое имение поэта Державина — Званка. Потом — о мрачном Аракчееве, любимце Александра I, имение которого, Грузино, тоже стояло на Волхове и тоже, как кузнецовские заводы, сгорело во время войны. О Лермонтове, служившим на Волхове в местечке Селищи. Еще что-то о местечке Муравьи… И Мите сквозь сон мерещились огромные, все вырастающие муравьи. Но ничего поделать с собой он больше не мог.

— Эко малец умаялся, — вздохнула сидящая на кулях с неведомой поклажей востроносая бабка. — Маленький такой, а матрос. Эх, война!

Потом Митя почувствовал, как кто-то, взяв его за руки, тянет со скамейки. Ничего не понимая со сна, Митя пошел за тем, кто его тянул. Они спустились на несколько ступенек, провожатый открыл какую-то дверь и сказал голосом «веселого»:

— Ложись вот тут.

И бросил в ногах койки Митин вещевой мешок.

Проснулся Митя оттого, что заболел. Во всем теле ныла противная слабость, голова плыла, а главное — тошнило. Вот подкатило к самому горлу… Митя рывком сел на койке, но каюта не остановилась, а продолжала крениться то в одну сторону, то в другую. «Озеро, — понял Митя, — Ильмень. Вот оно, значит, как, когда качает». Но в этот момент каюта опять стала крениться в ту сторону, которая была почему-то особенно неприятна Мите, и он кинулся к двери. Как он ни торопился, но при свете тусклой лампочки успел заметить, что на столике стоит тарелка с какой-то едой. Еда! От одного напоминания о еде Митю пробкой вынесло наверх, к борту. Он едва успел добежать до борта и схватиться за поручни… Когда ему стало полегче, он подумал о том, что, слава богу, на палубе темно и еще хорошо, что он не успел надеть в каюте бескозырку: была бы сейчас за бортом.

Митиного позора никто не видел, хотя многие пассажиры на пароходе не спали. Однако, походив по пароходу, Митя подумал, что он еще ничего, можно даже сказать — молодец. Ну, отдал рыбам то, что до этого ел, но сейчас-то все в порядке — и ходит, и разговаривать может, а бабки на узлах, те прямо стонали в голос, и цыганки тоже, ребятишки цыганские уже не шкодили, а залегли около родителей. Палуба была сейчас как планета, где собрались одни тяжелобольные.

— Ну что, адмирал, с ночным обходом пришли? — спросил Митю человек с тросточкой. Он все сидел на своем старом месте, лишь плащ надел, а так, видно, глаз еще не сомкнул.

— Который час, не скажете? — спросил Митя.

— Да сейчас не увидать. Но я думаю, что часа через два будем на месте. А ты что ж, дружок, Новгород проспал? Бывал там когда-нибудь?

Митя покачал головой.

— Важнейший в нашей истории город.

И опять в голосе человека было что-то такое, отчего Митя предположил, что сейчас будет длинная и подробная лекция, но лекции не было.

— Хотя города сейчас еще, считай, нет…

И человек с тросточкой посмотрел назад, туда, где в ясной ветреной дали светились какие-то огни.

На палубе было свежо, Митя почти замерз, но голова снова стала ясной, и он, глядя на тех, кого по-прежнему мучила морская болезнь, жалел их, но сам себя уже не считал с ними заодно. И когда он нашел своего веселого моряка, то тот, глядя на Митю, даже не спросил, укачало ли его. И так было очевидно, что Митю и не укачивает вовсе. Только когда веселый моряк спросил Митю, съел ли тот оставленное ему в каюте, Митя, секунду помедлив, сказал, что не голоден. «Веселый» тоже помедлил и спросил Митю, не хочет ли тот постоять на руле. На такой вопрос можно было ответить только одним образом, и через десять минут оба они уже стояли в капитанской рубке и Митин приятель, — оказывается, начиналась его рулевая вахта, — учил Митю стоять на штурвале.

«Всесоюзный староста» в рассветном сумраке, приглядываясь, входил в устье реки по расставленным в озере буям. Целые два часа участвовал Митя в осторожном ходе парохода вверх по реке. Конечно, река эта была уже не чета огромному полноводному Волхову, но надо было все время быть начеку. «Всесоюзный староста» подходил к просыпающемуся Старосольску.

Когда веселый парень сказал Мите, чтобы тот, встав на табуретку, потянул вниз и держал десять секунд проволочную рукоятку гудка, Митя сразу вспомнил маленького Васю. Но так искушающе было желание самому дать гудок, что Митя отбросил все свои человеколюбивые мысли — уберечь, унести куда-нибудь внутрь парохода маленького мальчика с набухшими железками. Митя, зажмурив глаза, потянул за рукоятку и почти повис на ней.