Петрос идет по городу - [12]

— Что сказать Рите? — спросила Антигона, закручивая перед сном волосы.

— О ее медальоне? — спросил Петрос.

— Нет. Она ждала возвращения героя.

Хоть бы ранили дядю Ангелоса в сражении, размышлял Петрос, а то просто обморозился…

Они погасили свет и едва успели задремать, как их напугал дикий хриплый крик, долетевший из маминой комнаты:

— Пулемет!.. Тащи пулемет!.. На-пра-во!..

А потом послышался ласковый голос мамы:

— Ангелос, успокойся…

— Значит, он все-таки сражался, — радостно прошептала Антигона.

— Ему мерещится, что он в бою, — воспрял духом Петрос.

Затем они оба заснули глубоким сном и не слышали, как дядя Ангелос кричал:

— Нет, нет, не бейте его! Он пленный!

Глава 5 ЖАБА

Лелин немец решил укротить Шторма. Ведь Шторм, хотя и был собакой, не захотел сменить хозяина, как Лела сменила жениха. Немец носил фамилию Ви́нтер. «Квинтер, минтер, жаба». Петрос и Сотирис прозвали его Жабой. Как только Жаба подходил к Шторму, который почти всегда сидел привязанный на заднем дворе, пес рычал и скалил зубы.

Как-то раз Петрос, стоя у окна в передней, принюхивался: с первого этажа, из кухни госпожи Левенди, доносился запах свиных отбивных. Он высунул в окно голову и закрыл глаза, чтобы насладиться божественным ароматом, а когда снова открыл глаза, то увидел, что на задний двор вышел Жаба. Он был в брюках и майке, в руке держал плетку. При виде его Шторм натянул цепь и залаял, а Жаба ударил его плеткой. Собака свернулась клубком и жалобно заскулила, но как только немец попытался к ней приблизиться, она, точно забыв про боль, принялась свирепо рычать. Потом, когда опять взвилась плетка, Шторм ловко отпрыгнул в сторону, и удар пришелся по плитам двора. Покраснев, как помидор, Жаба встал спиной к собаке и застыл, точно статуя. «Что он делает?» — недоумевал Петрос. Потом немец внезапно, когда того не ожидали ни Петрос, ни Шторм, повернулся и хлестнул плеткой собаку по морде. Бедняга Шторм взвыл, затряс в бешенстве головой. Глаза Жабы засверкали, он произнес что-то вроде «фрахтен-фрухтен» и, довольный собой, удалился.

Петрос тут же сорвался с места и, сбежав по лестнице, выскочил во двор. К нему подошел Шторм, виляя хвостом, и стал тереться мордой о его голые коленки. Дверь черного хода открылась, распространяя вокруг аромат свиных отбивных, и на пороге появилась Лела.

— Беги скорей отсюда! Ты совсем спятил, — испуганно шепнула она Петросу.

Его мутило от запаха отбивных. Он обнял собаку за шею, и руки его стали влажными от ее слез. Он и не знал раньше, что собаки умеют плакать. Отпустив Шторма, он подошел к Леле.

— Я не боюсь твоего Жабу, — пробормотал он и поразился своей смелости. Он собирался сказать совсем о другом — о Майкле, распевавшем «My bonny lies over the ocean…»[14]

— Петрос!

Он пришел в себя, услышав испуганный крик мамы, и сам не помнил, как очутился дома. Мама вся дрожала.

— Ты накличешь на нас беду, — бранила она его. — Больше не смей подходить к собаке. — Увидев, как он насупился, она продолжала: — Думаешь, мне легко здороваться с Лелой и ее матерью? Но что остается делать?

К счастью, Антигона приняла его сторону. Они решили не здороваться больше ни с матерью, ни с дочерью Левенди, даже если столкнутся с ними нос к носу на лестнице. А Шторма они непременно спасут. Если Сотирис откажется им помочь, они и сами это сделают. Петрос чувствовал, как его душит нестерпимая ненависть к Жабе, немцу, избивавшему привязанную собаку за то, что она не желала признать его хозяином.

Сотирис согласился участвовать в спасении Шторма и предложил поискать людей, которым можно отдать собаку. Петрос вспомнил о Яннисе, гимназисте, который жил в доме напротив и иногда помогал Антигоне решать задачи по математике. Завтра он сходит к нему. Вот если бы к Яннису обратилась Антигона, которая ему нравилась, он несомненно сразу предложил был ей свои услуги. Но эта дурочка предпочла Димитриса, такое ничтожество!

— А правда, куда девался твой Димитрис? — спросил Петрос сестру, вспомнив о ее поклоннике.

— Во-первых, он не мой, а во-вторых, я не желаю его больше видеть.

— Почему? — удивился он, припоминая, с каким гордым видом шла Антигона с Димитрисом в кино.

— Он сказал мне при последней встрече, что победят немцы, они, мол, мастера воевать.

— Но он же ходил в американский колледж! — воскликнул в недоумении Петрос, но Антигона молчала, и он снова задал ей вопрос: — А теперь кто тебе нравится?

— Теперь оккупация, — произнесла она с таким драматизмом, что ей позавидовала бы дедушкина Великая Антигона.

Когда Петрос и Сотирис после вступления немцев в Афины прошлись по улицам, им показалось, что они попали в чужой город. Афины заполонили Жабы, которые, вместо того чтобы разговаривать по-человечески, скрипели: «Хруст-христ!», точно щелкали ножницы, разрезая картон, как на уроках труда в школе при полном молчании класса. Господин Лукатос хотел, чтобы ребята сделали из картонных домиков целый город. Но они не успели его закончить, как началась война… «Хруст-христ!», железный порядок — вот во что превратились теперь Афины.

— Только этого не хватало! — подтолкнул Сотирис Петроса.

По другой стороне улицы проходил отряд итальянцев с помпонами и петушиными перьями. Они шли и пели как ни в чем не бывало, точно папа Петроса не переставлял каждый день на карте флажки, которые дошли почти до моря в Албании. Да, значит, и союзнички шествуют как победители по Афинам!