Петрос идет по городу - [10]
— А как здорово он играл и эвзона и немца! — восторгался Петрос, на которого произвело большое впечатление, что один актер управлялся с двумя куклами.
— Я бы никогда не согласился играть немца, хоть озолоти меня, — заявил Сотирис.
— Как ты думаешь, мы и с немцами тоже расправимся? — спросил Петрос.
— Расправимся… — убежденно ответил Сотирис. — Жалко, что я не оставил себе пару подметок, мои-то совсем прохудились.
Глава 4
ΙΝΤRΑ PORTAS[11]
Открыв глаза, Петрос принялся наблюдать за пылинками, плясавшими в луче солнца. Было воскресенье, но во время войны все дни недели стали похожи друг на друга: что воскресенье, что вторник, что будни, что праздники — сплошное однообразие. Хорошо все-таки ходить в школу, размышлял Петрос. Чувствуешь, по крайней мере, что воскресенье особый день, ждешь его с нетерпением. А теперь, если бы не календарь, где праздничные дни выделены красным, то и не поймешь, что наступило воскресенье. Каждое утро он или Антигона, кто из них просыпался раньше, бежал к календарю, чтобы оторвать листок со вчерашней датой и взять его себе на память, потому что на другой стороне были напечатаны стихи или поговорка. Покосившись на кровать Антигоны, Петрос убедился, что она уже встала, и поспешил оторвать от календаря листок, пока она не вернулась в комнату.
«Воскресенье 27 апреля 1941 года, день Симео́на, сродника Господня, и Попли́на», — прочитал он.
На обратной стороне была забавная поговорка:
«Или берег кривой, или мы криво плывем».
«Антигону-то я оставил с носом», — подумал он и сунул листок в книгу.
Тодорос ползал по комнате и стукался панцирем о ножки кроватей и стульев. Петрос потянулся, зевнул и вдруг отбросил ногами одеяло. Ему пришла в голову блестящая мысль. Спрыгнув с кровати, он принялся поспешно перебирать тюбики с масляной краской, принадлежавшие Антигоне. Он нашел красную краску и, поймав Тодороса, не успевшего спрятаться под комод, вывел кисточкой на его панцире: «27 апреля 1941 года». Потом отпустил черепаху. Получился прекрасный живой календарь, передвигавшийся по комнате. Возможно, он понравится Антигоне и она не захочет, чтобы его снова отправили в чулан. Но что же такое с его сестрицей? Почему она вскочила с постели ни свет ни варя? Из столовой доносились громкие звуки национального гимна, исполнявшегося по радио.
— Дедушка, сделай потише, — крикнул Петрос, — а то переполошишь всех соседей!
Он услышал торопливые шаги, и в дверях показались мама и Антигона. Незавитые волосы Антигоны были перевязаны черной лентой. Во что превратилась сегодня кудрявая, как кочан цветной капусты, голова Дины Дурбин, с удивлением спросил себя Петрос. Он хотел что-то сказать, но тут испуганно заговорила мама:
— Вы слышите?
Подбежав к окну, Антигона прислушалась к шуму на улице.
— Как будто идут танки, — прошептала она.
— Немцы вошли в город! — воскликнул Петрос и, подбежав тоже к окну, хотел распахнуть ставни.
— Не смей! — закричала мама. — Не открывай!
Приникнув к стеклу, они смотрели в щели ставен. Улица была пустынна, решетки магазинов и ставни в квартирах закрыты. Чувствовалось только, что у всех окон притаились люди, которые, как и они, широко раскрытыми глазами наблюдали за происходящим.
…Когда Кла́вдий[12], одержав победу, вошел в город, дома оказались запертыми и улицы пустынными. Не видно было ни кошки, ни собаки — ни единой живой души… Он чувствовал лишь, что сотни глаз следят за ним сквозь решетчатые ставни. И тогда Клавдий понял, что безоружный враг, враг с ненавистью в глазах, самый страшный…
На минуту Петросу почудилось, что он в Сираку́зах, куда вступают римляне, овладевшие городом.
В доме царило немое молчание, словно во всех углах прятались враги. Отец снял со стены карту, утыканную флажками, и разорвал ее в клочки. Радио замолкло, передачи прекратились. Никто не нарушал молчания, точно в доме был тяжелобольной. Петрос вспомнил, как умирал дедушка Сотириса: его родные ходили тогда по квартире на цыпочках, а Сотирис — в одних носках… Вдруг раздался глухой стук, и все вздрогнули. Это Тодорос, задев за притолоку, остановился в дверях.
— Поглядите-ка! — Антигона с удивлением указала на спину Тодороса. Потом прибавила: — Черепахи живут до ста лет, и весь мир узнает, что век назад немцы захватили Афины.
— Дедушка, как ты говорил, это ante portas? — спросил Петрос.
— Нет, это уже intra portas, — поправил его дедушка.
Первые три дня никто не выходил из дома. Петрос поднимался к Сотирису, и они подолгу сидели в его крошечной комнатушке, куда едва помещалась кровать. Встав на нее, смотрели они через щели ставен на проходивших по улице немецких солдат в военной форме цвета хаки, на их бритые затылки и рыбьи глаза.
На второй день утром Петрос и Сотирис решились потихоньку пробраться на террасу по железной винтовой лестнице черного хода. Дом их стоял на холме, и с террасы хорошо была видна часть города до самого Акрополя.
