Петрос идет по городу - [11]

— Посмотри, как странно колышется знамя, — сказал Сотирис.

Дул ветер, и знамя на длинном древке в восточной части Акрополя, трепеща, колыхалось, точно огромная чернильная клякса. При сильном порыве ветра знамя вдруг развернулось.

— Мамочки! — вырвалось у Сотириса.

Сблизив головы, мальчики смотрели на Акрополь. Развернувшееся знамя было не синим, греческим, а красным, со свастикой, — большим страшным крестом посередине, загнутые концы которого напоминали когти хищной птицы.

С тяжелым сердцем спустились они по лестнице, стараясь не шуметь, чтобы их не заметили.

Взрослые плакали с утра до вечера, никто не смел произнести вслух имя дяди Ангелоса, боясь расстроить дедушку, у которого от волнения сразу начинали дрожать руки, как у столетнего старика. Отец Сотириса тоже не вернулся с фронта… Антигона теперь… сочиняла стихи. Подумать только! Сидя на кровати, она переписывала их в толстую тетрадь с вишневой обложкой, и Петросу не показывала, лишь иногда просила его:

— Подбери рифму к слову «завоеватели».

Петрос ничего не мог придумать, кроме «мечтатели» и «прихлебатели». Прихлебатели, хлебать, похлебка. Третий день не сходила у них со стола чечевичная похлебка. Разогревая ее, мама каждый раз подливала в кастрюлю воды, и похлебка становилась все более невкусной. Взрослые ели ее через силу, а Петросу было стыдно, что он голоден и у него ничуть не убавился аппетит, хотя немецкие сапоги стучат «тук-тук» по плитам тротуара под окнами.

Когда вечером у их подъезда остановилась немецкая машина, у Петроса и Сотириса дух захватило. Широко раскрытыми глазами наблюдали они за немецким солдатом, который, открыв заднюю дверцу, вытянулся, как по команде «смирно». Из машины вылезла Лела, с волосами, выкрашенными в цвет соломы, и белобрысый немецкий офицер. Шофер потащил за ними картонную коробку, очень похожую на те, что привозил в багажнике англичанин Майкл, прежний жених Лелы.

Петрос побежал домой поделиться новостью с Антигоной. Спускаясь по лестнице, он услышал внизу чьи-то шаги и, наклонившись над перилами, увидел, что стоящий на площадке греческий офицер, с бородой, в рваном кителе, делает ему какие-то знаки грязной, черной рукой. Петроса испугали красные, словно налитые кровью глаза офицера. Он повернул обратно, чтобы подняться к Сотирису.

— Петрос! — раздался знакомый голос.

Мальчик ринулся вниз и повис у оборванца на шее. Тот отстранил его от себя.

— Не надо. Наберешься вшей.

Ордена, свеженачищенные ботинки, белый конь, сверкающая сабля, победы и подвиги, героические деяния — все, что было связано в мечтах Петроса с возвращением дяди Ангелоса, моментально разлетелось в пух и прах.

— Что с тобой? — устало спросил дядя Ангелос растерявшегося мальчика.

Только тогда Петрос заметил, что одна нога у дяди Ангелоса перевязана грязными тряпками. Подбежав к своей двери, он как сумасшедший стал барабанить в нее кулаками:

— Откройте! Откройте! Вернулся дядя Ангелос!

На дедушкином диванчике сидел теперь отощавший человек с гладко выбритыми впалыми щеками и красными ввалившимися глазами. Папина пижама висела на нем как на вешалке. На одной ноге красовалась мамина зеленая домашняя туфля — у папы не нашлось лишней пары шлепанцев, — и из нее торчала пятка, а на другой, босой, ноге большой палец был перевязан чистым бинтом. Этого человека, дядю Ангелоса, ждали дома как героя. Он должен был вернуться с фронта увешанный орденами, въехать в Афины верхом на коне и поведать о том, как, распевая военные марши, греки заняли такую-то высоту, как раненые падали на свои щиты — тут нет ошибки, именно на щиты в наши дни, — падали возле своих винтовок и погибали с криком «Приди и возьми!»[13], а смешные итальянцы с петушиными перьями на фуражках, боящиеся холода, снега и наших солдат, побросав оружие, спасались бегством.

Что расскажет Петрос завтра Сотирису, который жаждет услышать про подвиги дяди Ангелоса? Неужели о том, что дядя твердит непрерывно о шерстяном белье, которое так и не попало на передовую, о промокавших ботинках и обмороженных ногах? Ведь он говорит: «Нас косили морозы», а не «Нас косили пули». Неужели о том, как добирался до Афин дядя Ангелос, как завшивевший, в драных ботинках брел он от селения к селению, выпрашивая сухую корку, но перед ним там прошли греческие солдаты и опустошили села или крестьяне попрятали продовольствие? Рассказать, как он обменял золотой медальон Риты на полбуханки хлеба?

— Но все-таки мы разбили итальянцев, — вырвалось вдруг у Петроса.

— Это уже дело прошлое, — устало отозвался дядя Ангелос и пошел спать, потому что не спал много ночей.

Сказать Сотирису, что измученному дяде не до героических воспоминаний или выдумать самому какую-нибудь историю? Например, что дядя Ангелос прискакал верхом на коне — хорошо, что Сотирис не видел его возвращения — и поведал им, как он ловко орудовал саблей, обращая в бегство итальянцев.

Но лгать Петросу не пришлось. Когда на следующий день он вместе с Сотирисом вышел наконец на улицу, на каждом шагу им попадались оборванные солдаты, выпрашивающие старую одежду и что-нибудь из еды. Отец Сотириса совсем не вернулся, ни оборванцем, ни калекой.