Петроградская повесть. Морская соль - [39]
— А с отцом вы дружно жили? Не скрывали от него ничего? Всё говорили?
— Не знаю. Он как встанет утром, так в колхоз, в правление, а то в поле. Он председателем был.
— А если провинишься, наказывал?
— Порол один раз, чтобы мать слушался. А мать поругает только, и всё: она добрая.
— Так. А потом на фронте был? Разведчиком?
— И разведчиком и просто так, при комендантской роте.
— Там уж за свои поступки сам отвечал?
— Там все отвечали. И я тоже отвечал.
— Это хорошо, — серьёзно сказал Стрижников. — Значит, у вас есть настоящая фронтовая привычка к дисциплине. У других её ещё нет. — Он помолчал и продолжал задумчиво: — Двое наших воспитанников катались на лодке по озеру со старшим нахимовцем. Да ещё в грозу! Начальник вынужден с этого нахимовца спрашивать в пять раз строже. Просто отчислить его из училища собирается.
Тропиночкин, очень внимательно разглядывавший всё время узоры на одеяле, запыхтел и ещё более нахмурился.
— Метелицына отчислить? — глухо спросил он.
— Да, Метелицына. А вы разве знаете? — удивился Стрижников.
— Он не виноват, — сказал Тропиночкин. — Вовсе он не катался.
— Не катался?
— Это они за мной на остров пришли, а то у меня плот унесло. Я туда переехал на плоту — так просто, посмотреть, а плот и унесло. — Тропиночкин тяжело вздохнул и посмотрел в окно. — Я бы вам, товарищ капитан-лейтенант, и раньше сказал, когда вы спрашивали, да мы слово дали не говорить.
Стрижников молчал раздумывая.
— Это серьёзное дело, — сказал он наконец. — Как же вас заметили на острове?
— Меня бы не заметили — Парамонов помог.
— Он тоже был с вами?
— Нет, он на острове не был, он на берегу стоял.
— Так, — вздохнул, в свою очередь, Стрижников, посмотрел на часы и встал. — Мне пора, — сказал он. — Поправляйтесь, Тропиночкин. Кажется, я доверял вам больше, чем следовало, но всё-таки я не жалею об этом. Всегда ведь лучше доверять друг другу. Верно?
И, не дожидаясь ответа, он вышел.
Тропиночкин некоторое время сидел неподвижно.
Затем вспомнив о записке, вытащил её из-под одеяла и, развернув, прочёл торопливо написанные карандашом слова: «Метелицына отчисляют из-за нас. Давай признаваться».
ДЕЛО ЧЕСТИ
Между тем лагерь готовился к отъезду. Праздничные флаги ещё с утра были сняты. На берегу, у пирса, плотники возводили навес для зимнего хранения шлюпок.
Человек десять нахимовцев, среди них и Метелицын, стоя кто по колено, кто по пояс в воде и блестя загорелыми телами, подводили к берегу одну из шлюпок. С берега шлюпку тянула канатом другая группа нахимовцев. Они тоже были без тельняшек, в одних трусиках. Две шлюпки уже стояли у навеса вверх дном на деревянных катках.
— Вынуть румпеля! Убрать рангоут, спасательные пояса, уключины! — командовал мичман Гаврюшин. — Разобраться по концу!
— Раз-два, взяли! — запел кто-то.
Канат натянулся, и шлюпка, подталкиваемая со всех сторон руками молодых моряков, вползла на берег и легла на борт, словно большое животное.
Дуся и Япончик не стерпели, чтобы не заглянуть сюда по пути из лазарета, и теперь, стоя вверху, на береговом склоне, смотрели на всё это со смешанным чувством любопытства и грусти. Им уже стали привычны и дороги эти места: лес на холмистом берегу, поляна у пирса, и будка, и блестевшее перед ними озеро.
Жёлтые листья стайкой полетели с деревьев, ветер погнал их по берегу и занёс на дощатый настил пирса.
«Завтра нас тут уже не будет», — подумал Дуся.
Весь остаток дня прошёл в сборах: получали рюкзаки, потом складывали в них свои пожитки. Сразу после ужина находившихся в лагере нахимовцев стали группами отвозить на станцию на грузовике и на автобусе.
Станция оказалась безлюдной. Маленькое вокзальное здание было разбито бомбой и ещё не отстроено. Разместились кто на брёвнах, приготовленных для постройки, кто просто на траве. Пели песни, рассказывали разные истории.
Поезд опоздал и пришёл уже ночью. В темноте гулко дышал паровоз, выбрасывая из трубы красные искры. Стрижников, приехавший с последней группой, руководил общим построением на платформе и, должно быть, отвечал за всю посадку.
Дуся улучил момент и подошёл к нему. Стрижников стоял один у фонаря и что-то отмечал в блокноте.
«Скажу ему всё… вот возьму и скажу теперь…» — взволнованно думал Дуся.
— Вы что, Парамонов, ко мне? — спросил Стрижников.
— Да, к вам, — твёрдо сказал Дуся, не зная, однако, с чего начать.
В это время подошёл офицер с повязкой на рукаве и сказал, что надо предупредить начальника станции, чтобы задержали поезд, так как по расписанию он стоит тут очень недолго.
— Сейчас иду, — сказал Стрижников офицеру. — Ну, что там у вас? Случилось что-нибудь? — опять обратился он к Дусе.
Дуся чувствовал, что Стрижникову сейчас не до него.
— Ничего не случилось, — сказал он, потупясь.
— Так ты иди к своим. Будьте все вместе, не разбредайтесь по станции. Скоро поедем. — Он похлопал Дусю по плечу и быстро зашагал вслед за торопившим его офицером.
В город приехали на рассвете. Было ещё темно и сыро. Камни домов и асфальт мостовых казались влажными от ночного тумана. С вокзала в училище шли пешком по странно безлюдным улицам.
Во дворе училища (вся колонна вошла не в парадное, а во внутренний двор, уже знакомый Дусе) стояли два грузовика, высоко гружённых матрацами.
