Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны - [106]
Следующий политический «всплеск» приходится на вторую половину февраля и непосредственно связан с германским наступлением на Петроград. В городе кое-где началась паника: передавали слухи о бегстве Коллонтай с восемью миллиардами рублей, об отсутствии хлеба, предстоящей эвакуации правительства и, наконец, готовящемся восстании «корниловцев»[835]. Властям не верили. После взятия немцами Пскова на заводах стали требовать выдачи жалованья за месяц и более вперед[836]. Многие стремились уехать из Петрограда. Примечательная деталь: на собрании Выборгской бумагопрядильной фабрики 10 апреля 1918 г. решили вновь принять на работу глухонемую, оправдав ее тем, что «она взяла расчет, глядя на бегущую массу»[837].
Однако перевыборы завкомов на предприятиях не выявили сколько-нибудь решающего антибольшевистского сдвига. Разумеется, где-то нужное настроение и «создавали» путем запугивания, переголосований, аннулирования результатов выборов. О том, как это делалось на Трубочном, Обуховском и орудийных заводах, сообщала одна из нелегальных социалистических листовок тех дней «Советы в большевистском плену»[838]. Но многих в городе больше, чем политика, интересовали «материальные» вопросы – тарифы, предстоящие увольнения, эвакуация. Показателен в этой связи опрос по предприятиям, проведенный в дни германского наступления Петербургским районным комитетом РСДРП(б). Лишь на фабрике Мелодер была замечена политическая оппозиция: там переизбрали большевистский комитет старост, выдвинули лозунги Учредительного собрания и ликвидации Советов[839]. В других случаях информаторы, отвечая на вопрос анкеты: «Каково настроение рабочих в переживаемый момент?», высказывались односложно и туманно: «неопределенное», «плохое», «более-менее серьезное», «паническое», «приподнятое», «обыкновенное»[840]. И характерен тут более пространный ответ одного из анкетируемых предприятий: «Настроение в связи с постоянной задержкой уплаты денег очень бурное, к политическим событиям относятся равнодушно»[841].
Февральские волнения не приобрели ощутимого массового размаха. Они обернулись мелкими стычками на предприятиях, уличными разговорами, слухами, резкими «антисоветскими» резолюциями, паникой и бегством из угасающего города. Но они не прошли бесследно. Стихийный «большевизм» масс, пожалуй, и остался, но уже нередко обращался, как ни парадоксально, против самих большевиков. Эта тенденция отчетливо видна, когда присматриваешься к рабочему движению в Петрограде в первой половине 1918 г.
Экономическое недовольство рабочих определило тогда три основные формы их массовых действий. Это, во-первых, экономический экстремизм, поддержанный властями и теоретически оформленный коммунистическими постулатами. Для него характерно стремление преодолеть разруху и нищету путем национализаций, имущественных разделов, экспроприаций. Во-вторых, это забастовки – испытанная и давняя форма борьбы рабочих за свои права. И, в-третьих, это создание политизированных профессиональных объединений, противопоставленных государственным профсоюзам.
Полемика о рабочем контроле имела в те дни не только экономический, но и политический смысл. Контроль, будучи одним из основных элементов программы правительства, неслучайно стал объектом острых разногласий между социалистами и большевиками. Но в низах политические аспекты этой акции воспринимались слабо. Истоки экономической разрухи представлялись им зачастую упрощенно, как следствие саботажа, нежелания капиталиста работать на пролетарское государство, утаивания товара и его хищений. И рабочий контроль нередко принимал экзотические формы, экономически бессмысленные, но в целом объяснимые теми воззрениями, которые были присущи рабочей среде. Размах импровизаций в этой сфере насторожил даже большевистские круги, обычно поощрявшие всякую проявленную здесь инициативу. «Заводские комитеты в толковании рабочего контроля уходят вперед, гоняются за такими мелочами, как, например, требования обязательного учета куда, по какому делу и зачем ходил бухгалтер или другое должностное лицо, вплоть до члена правления, требования обязательного своего присутствия на приемах у директора-распорядителя или другого члена правления, требования обязательного своего присутствия на всех заседаниях правления, требования, чтобы ни одна корреспонденция не выходила из завода или правления без санкции, печати и пр. заводского комитета… До таких геркулесовых столпов дошел, например, заводской комитет завода Лангензиппен, который после целого года борьбы за рабочий контроль, в довершение идеи контроля дошел в начале второго года борьбы до обыска председателя правления под руководством членов заводского комитета, и при обыске было найдено… вино», – все это сообщалось в докладе секции по металлу Совнархоза Северного района 11 июля 1918 г.[842] Возможно, здесь отражены крайности рабочей «борьбы» с разрухой. Проблема, однако, состояла в том, что иных ее форм в низах и не знали, неотчетливость и аморфность имевшихся инструкций лишь усиливала размах импровизаций.
Осознание никчемности контроля и его экономической бесполезности имело два последствия. С одной стороны, очень быстро на предприятиях от увлечения рабочим контролем переходили к просьбам о национализации фабрик и заводов
