Петька из вдовьего дома - [5]

— Семело, бабуска, семело, Пахомовна!

Отец продолжал петь:

— Государь ты мой, Сидор Карпович! А когда же ты, мой батюшка, будешь помирать?

Петька в ответ гудел:

— В селеду, бабуска, в селеду, Пахомовна, в селеду!..

Далее шли расспросы о похоронах, поминках, судьбе осиротевших детей. И Петька отвечал, что поминать будут «водоцкой», закусывать «селедоцкой», а сироты будут ходить «по милу с сумоцкой» и «с палоцкой». Эти ответы всегда чрезвычайно веселили взрослых, они подолгу смеялись, а мальчик чувствовал себя каждый раз героем…

По вечерам Андрей Михайлович ходил на Жуковскую улицу[12] играть в шашки к шурину, сапожнику Якову Кирилловичу, и частенько брал с собой сына, который и выкидывал там свои шутки на потеху всем. Когда Петьку спрашивали, на ком он женится, мальчик отвечал:

— На Прокофе Захарыче!

Кузнец Прокофий Захарович был удивительно некрасив, но отличался добродушием и любил детей. Петька всегда яростно защищал кузнеца, когда на него в шутку нападали взрослые. Он казался мальчику не только самым хорошим, но и самым красивым человеком.

Петька уже был человеком почти сознательным, все замечал, за всем наблюдал, все вызывало в нем вопросы.

Анна Кирилловна опять была беременна. Со дня на день ждали родов. Петька слышал об этом разговоры и приставал к матери с расспросами, откуда берутся маленькие.

Она взяла руку сына, приложила ее к своему животу, спросила:

— Слышишь, как толкается? Там маленький ребеночек сидит и растет, а когда вырастет — родится.

— Как же он оттуда выберется? — недоумевал Петька.

— Живот разрежут, вынут ребеночка, а потом хорошенько зашьют, — объяснила мать.

Петька поверил, только сильно огорчило его, что живот надо резать. Было очень жалко мать, которой будет так больно.

У Петьки был перочинный ножик, и, строгая палочки, он частенько ранил себе пальцы. Если он не плакал при этом, то только потому, что знал — мальчишке стыдно хныкать. К тому же он боялся, что ножик после этого отнимут.

Когда Петька сильно ушибался и начинал реветь во весь голос, достаточно было назвать его «девчонкой», чтобы он, глотая слезы, тотчас же умолк. Дрался он частенько и знал, что только девчонки имеют право плакать, а для мальчишки это — срам.

Уличный обычай запрещал бить и обижать девчонок. Связываться с ними считалось величайшим позором. Всякий, нарушивший это правило, жестоко высмеивался, а иногда получал и зуботычину. Однако для Петьки зуботычина была не так страшна, как насмешки, от которых нельзя было защититься.

Да Петька и сам был далеко не безобидным. Отбиваясь от сестер, он пинался, кусался. Те при этом дразнили его злым волчонком и жаловались на него матери.

Но ни розги, ни уговоры матери не могли отучить Петьку кусаться. Он защищался как мог, если чувствовал свою правоту.

Анна Кирилловна, которая так боялась всякой физической боли и которую в детстве ни разу не секли, считала, однако, наказание чуть ли не лучшим средством воспитания и порола детей нередко, причем делала это искусно. Сначала вытянет из березового веника пучок тонких гибких прутьев, потом спустит с провинившегося штаны и, постепенно распаляясь, обычно бьет долго и больно. В конце экзекуции «преступник» должен был просить прощения.

— Ну, проси прощения! Говори, что больше никогда не будешь! — требовала Анна Кирилловна.

Петька обычно молчал, и его пороли второй и третий раз, чтобы вырвать наконец злобное: «Не буду».

Когда его отпускали, он убегал и прятался, как зверек, в какой-нибудь укромный уголок и там, весь дрожа, поглядывая на свои руки со вздувшимися кровавыми рубцами, — руками он прикрывался от ударов, — плакал от боли и обиды. Сердечко его буквально разрывалось от горя: «Небось сама бьет тарелки и горшки, а ее никто не порет! — думал тогда он. — А я отбил только ручку от чашки, и она уже рада всю шкуру спустить… Вот пойду на Волгу да утоплюсь!» Но утопиться ему ни разу не пришлось собраться, всегда в последнюю минуту становилось очень жалко себя, веселых игр с мальчишками, близкого обеда.

— Петюшка! — раздается голос матери. — Иди обедать!

На зов никто не откликается.

— Иди, Петюшка! Щи остынут! — зовет Анна Кирилловна, и голос ее звучит мягко и виновато.

Петька начинает понемногу смягчаться, ему давно уже хочется есть, но он упорно отмалчивается.

— Поди-ка, Саша, посмотри, заснул он там, что ли? — говорит обеспокоенная Анна Кирилловна.

Прибегает сестра:

— Петька, иди! Тятя на обед не придет, у него литье! А у нас сегодня щи с белыми грибами. Вкусные!..

Петька сердито сопит.

— Мам, он злится! — кричит девочка и убегает.

— Ну и пусть его злится! — ворчит Анна Кирилловна.

Проходит минута, другая…

— Иди, что ли, Петюшка! — зовет мать снова. Ишь, не откликается! Ну что же! Губа толще — брюхо тоньше! Возьму вот да уберу со стола, и оставайся голодным! — говорит Анна Кирилловна, но как-то неуверенно, и Петька снова слышит в ее голосе виноватые нотки.

«Вздула и жалеет», — думает он и почему-то вспоминает ласки матери.

Сердечко Петьки окончательно смягчается, но к столу он все-таки не идет. Ему стыдно.

Наконец мать не выдерживает, сама приходит к сыну, гладит его рукой по голове и говорит нежно, со слезами в глазах: