Пестрый и Черный - [20]

«Что это, журавли, что ли? — подумал лесник. — Да нет, не похоже»…

Когда они были прямо над его головой, он услышал, как все они вдруг подняли крики летающих выпей, как будто прощаясь с болотом.

— Ишь, наплодилось, — промолвил старик, боязливо провожая их взором.

Впереди стаи летел старый бугай, усиленно махая крыльями. Он вел всю стаю в далекий и трудный путь и летел впереди, потому что лучше всех помнил дорогу.

Они улетали от тех камышей, где родились, туда, где течет великая теплая река, где тростники еще гуще и выше, чем здесь, где живет многое множество птиц и где солнце греет так жарко. Они летели в ту страну, где живут другие люди, где стоят древние храмы и обелиски, каменные пирамиды и таинственный сфинкс, на три четверти засыпанный песком; в ту страну, которую люди зовут Египтом, но для которой нет имени на их бедном птичьем наречии.

И никто не скажет, скольким из них суждено погибнуть на пути и чужбине и скольким выпадет на долю вернуться весной, когда опять нальются душистые почки березы…

САРЫЧ

I

Случилось это во время моей ранней молодости, а стало быть очень давно.

Я жил на берегу красивого светлого озера в маленькой каморке в доме у рыбака Николая. С Николаем был я знаком уже несколько лет.

Уж не первый раз приезжал я к нему на озеро с микроскопом и ружьем. Я захватывал с собой книги, необходимые инструменты и по целым неделям просиживал, возясь, как говорил старик, — «со всякою, извините меня, поганью»…

Место кругом было глухое: все леса, да болота. От города далеко, от железной дороги больше двадцати верст, да и до деревни самой близкой не менее пяти. Настоящее раздолье для охотника и натуралиста.

У Николая детей нет и он со своей старухой Ненилой живет совершенно один в довольно просторной и чистенькой избушке, поставленной на «самом комарином месте», т. е. почти у воды.

Мне они всегда были рады. Людей они редко видали, а старик любил поговорить в свободную минуту. Ему было что порассказать. Человек он был неглупый. Видал всякие виды и много пережил на своем веку, пока не поселился на этом озере. Особенно охотно умел он порассказать про старое жестокое крепостное времечко, которое он еще застал в качестве дворового известного богача «графа».

Я всегда его внимательно выслушивал и он очень ценил это.

Бойкая, торопливая Ненила тоже чувствовала ко мне расположение. Но тут действовали и другие поводы, о которых сейчас расскажу.

Улыбалось ясное утро, когда меня разбудили какие-то неистовые вопли за моим окном. Орали и кудахтали куры. Горланил растревоженный петух, Цепная собака Белка надрывалась от яростного лая. Кричал что-то несвязное старик Николай. Но громче всех звенели неистовые крики голосистой Ненилы.

В этом безумном гаме трудно было понять причину всеобщей суматохи. Было ясно только, что случилось какое-то ужасное непоправимое несчастье, одинаково всех поразившее.

По временам можно было все-таки различить ожесточенные восклицания расходившейся старухи.

— Ах ты, разбойник! Вот истинное-то наказание! Ах ты, стервец окаянный! Чтобы тебя облупило бы всего дочиста! Провалиться бы тебе, проклятущему! Ах ты, мать честная. Хоть бы тебя намочило-то, так в самую пору! Ах, ты, горе море — неудача!..

Любопытство мое было задето. Я сбросил одеяло и начал одеваться. Но не успел я этого выполнить, как дверь из сеней стремительно распахнулась и Ненила, как ураган, ворвалась в мою комнату, багровая от ярости, со сбившимся платком и спутанными волосами.

— Как хошь, Викторыч, а я больше так жить не могу! Это что ж такое за наказание!

— Да что такое? В чем дело-то?

— Да тащи, что ли, скорей ружье-то! А то давай, я хоть сама в него выпалю, в Каина.

— Да, в кого, скажи ты мне толком, по крайней мере?

— В кого? Да все в него же, в энтого. Ведь это что такое: который это раз! Да беги скорей: может быть, ты ему в зад-то хоть угодишь. Хоть попугать-то его хорошенько, лиходея мово. Ведь пятого цыпленка, прости ты мое согрешение. Мошенник, право мошенник!..

— Что опять, что ли, ястреб? Ну, матушка, уж он теперь далеко. Где теперь стрелять? Да и ружье не заряжено.

— Не заряжено? Ах ты, жалость какая! Хоть попугать-то бы его, так может быть он очувствовался бы.

— Нет, теперь и пугать поздно. А вот погоди, я его гнездо разыщу, да у гнезда его и хлопну.

— Хлопни его, хлопни, родимый. Да и род-то его весь искорени, чтобы и племени-то его, на развод не оставалось. Измучил он мои невры. Сколько он мне этих самых цыплят в прошлом-то годе перетаскал, и не выговоришь. Да нешто можно за ним усторожить.

— Ну ладно уж! Сказал, застрелю — не бойся!

— Да шкуру-то его мне принеси. Я его, проклятущего, на слегу повешу. Будет он у меня на огороде ворон пугать за это, разбойник.

И, утешившись немного от этой кровожадной мысли, старуха немного поуспокоилась и, бормоча что-то себе под нос, побежала поить телят.

II

Все время, пока цыплята не подрастали, Ненила находилась в крайнем беспокойстве. Страх перед разбоем не покидал ее ни днем, ни утром, ни вечером. И всякий раз, когда такое нападение совершалось, Ненила становилась сама не своя и долго потом не могла примириться со своей потерей.