Песочные замки - [7]

Начальник морщит лоб, на который свисают жидкие волосы. Ему тошно, рушатся все его представления о служебных обязанностях, ставится под сомнение его опыт образцового жандарма. Это просто невыносимо. Невозможно сформулировать, в чем состоит дело! Тогда он вновь вдохновляется гневом. Требует объяснений от подчиненных, а те и не знают, что сказать. Ну, вроде как скандал этот тип устроил. Да они сами знают не больше, чем эти двое — ребенок и мужчина.

Начальник раздраженно поворачивается ко мне:

— Ну а вы, вы же все видели!

Я излагаю, насколько могу ясно, это «темное дело», рассказываю, что я, собственно, видел. Начальник надменно хмурится. С языка у него срывается проклятье. Поди разберись, кому оно адресовано! Площади Пон-де-ля-Фоли, карусели и ее владельцам, этим проклятым подозрительным предместьям, женщинам, североафриканским рабочим, нищете, а быть может и вообще всему свету… Метафизический беспорядок в голове у стража порядка — это трогательно, почти душераздирающе. Никто уже не понимает, зачем мы здесь, в огромном помещении, где полно мух и воняет кожей.

И вдруг, когда начальник возвращает водителю грузовика бумажник, из него выпадает фотография. Человек в куртке рывком бросается к ней, но жандарм опережает его. Профессиональная хватка. Успел. Как ловкий шериф из вестерна. Инспектор явно доволен собой. Отстраняется, вглядывается, не торопясь, в фотографию, вздрагивает. Торжественная улыбка на его лице сменяется изумлением. Он долго смотрит на белобрысого мальчишку и на мужчину. Слышно, как жужжат мухи.

В открытые окна издалека доносятся истошно-громкие звуки вконец заезженного механизма. Патетический голос, кажется, это Эдит Пиаф, поет: «Пока мы живы, есть на… есть на… есть на…» Мне уже больше не хочется, как пять минут назад, быть далеко отсюда. Я — с ними, со всеми, с людьми, которые предчувствуют, что сейчас произойдет нечто очень важное, неуловимо прекрасное, и через минуту, быть может, все они будут горды тем, что они — люди.

Надо признаться, неловкость, испытанная нами недавно на площади, не идет ни в какое сравнение с тем стыдом, который сейчас переживаем мы здесь. Жгучий стыд обволакивает нас, как нездоровая жара на Пон-де-ля-Фоли. Начальник, пунцово-красного цвета, отирает лицо. В его голосе, когда он наконец обращается к водителю грузовика, странным образом сочетаются строгость и ласка.

— Давно ли… у вас… давно ли вы его потеряли… — произносит он в конце концов.

У меня перехватывает дыханье.

— Семнадцать лет назад, — говорит человек со светлыми глазами. — Утонул в Уазе. Ему было бы двадцать четыре… как вашему сержанту.

Розовощекому явно не по себе.

Как им всем хотелось бы оказаться сейчас за стойкой бистро «У Пон-де-ля-Фоли»!

— С ума сойти, до чего они похожи, — задумчиво говорит начальник. — Это же… это же… это же… это…

Он замолкает, показывает карточку сержанту. Он делает это так, будто раскрывает ему секреты ремесла. Парень краснеет, как рак, а пожилой, запинаясь и снова беря себя в руки, обращается к шоферу сиплым голосом:

— Простите меня, мсье Донадье. Ведь перестраховаться никогда не мешает, правда? А мальчик, вот тот, ну, малыш ваш… Ну, белобрысенький-то, его Жаном зовут. Да ничего страшного! Если бы так кончались все подобные дела!

Он доволен «подобными делами». Он вновь осмелел. Он откашливается, сплевывает, голос его прочищается.

— В общем, знаете, мсье…

Он опять произносит «мсье» с оттенком уважения.

— Короче, маленький Жан — он почти беспризорный. Не повезло ему. Отец умер, а мать пьет… Не просыхает его мамаша, проститутка она.

Человек в канадке спокойно смотрит на начальника своими большими светлыми глазами, они сияют так, что мне становится больно.

И он говорит до странности слабым голосом, плохо вяжущимся с крепкой фигурой, а кулаки его, словно свинцовые, падают вниз:

— А что, если… если бы маленький Жан пошел с кем-нибудь, кто… кто хорошо зарабатывает и… любит карусели?

— Да, — отвечает начальник, которого теперь едва слышно. — Да. Можно бы… даже запросто, мсье Донадье. Неплохо придумано. Мать так мало им занимается. Вы имеете в виду себя?

— Да, — твердо говорит мужчина.

— Ну что же, тогда идите в мэрию… В воскресенье утром там открыто. Должно быть, они еще не ушли… Мы вас проводим…

Пауза. Боже мой, что это, у начальника ком в горле застрял! Он резко поворачивается на каблуках и выходит, хлопая дверью.

Мальчик улыбается.

Глядя на его сжатые коленки, я вижу, что сейчас он сидит на большой белой лошади с красным седлом, на рыцарском коне с Пон-де-ля-Фоли. Человек в куртке выпрямляется во весь свой рост. Берет за руку сияющего ребенка. И только тогда влага затуманивает его эмалевые глаза.

Июль 1959

~

Что это — зарисовка с натуры или новелла? По величине «От судьбы не жди пощады» скорее зарисовка, но по сути своей — безусловно новелла. Важна не классификация, на которую потратили столько сил Литтре, Лярус и Робер[7]…

На самом деле этот рассказ, написанный в духе натуральной школы, является глубоко личным воспоминанием, столь болезненным, что я долго не мог прикоснуться к нему. Вернувшись из плена, я не нашел никаких следов моей иль-де-франсовской юности на берегах Марны, которая была моей первой любовью. Я уже давно жил без отца, а в 1940 и 1941 годах, пока я отсчитывал тягостные часы в Померании, потерял мать и бабушку.