Песни - [30]
Шрифт
Интервал
А мы тут серьезной
не видим угрозы
(как будто с кого-то другого начнут!).
Но вот уже близко
и ватник, и миска,
и кто-то «шьет дело» любому из нас.
Вы крикнете: «Братцы!
Пора разобраться!..»
Но крикнете поздно, а надо — сейчас.
Ведь нашу Россию
с гербами косыми
на этом же самом, на горьком пути
до полного сходства —
всеобщего скотства —
однажды уже удалось довести.
И все начиналось,
как самая малость,
потом затыкались горластые рты,
потом — те, кто тише,
потом — кто, как мыши,
пока до стерильной дошли чистоты.
Не будем, как дети:
«Теперь — невозможно». —
Возможно! — покуда все спины в дугу…
И трусость, и подлость —
всегда осторожны:
в них плюнешь — утрутся. И вновь — ни гугу.
27 ноября 1967 — 15 апреля 1968
Поскольку я двадцать лет был не у дел, у предержащих в этом мире должно уже быть какое-то этому объяснение. Конечно, «Предупредительная песня» впрямую объяснение тому.
Мы читали Солженицына в рукописи. Мы слушали Галича… Стали наступать нам на пятки, проверять… У одного — обыск, у другого — обыск, этого отстранили от работы со студентами, другого в партком вызвали… Так появилась песня.
До всякой «Памяти» мне пришло в голову, что чего-то многовато евреев делали революцию! Поэтому дымок этого буксира, тянущего баржу, был именно кудрявым, именно еврейским. Мне задавали такой вопрос, но надо признаться в слабости: я не отвечал на него впрямую, как сейчас. Говорил: «Аллегория, буксир… Почему еврейский? Черт его знает, курчавенький такой…»
1989
Приглашение к вальсу
Не доверяю туманным касаниям танго —
взгляды, движенья и руки, скользящие вниз.
Вальс ясноглазый, тебя одного нам и надо!
Руку, любовь, и не думай, что это каприз.
Твоя рука в моей руке —
как островок в большой реке,
и, набегая без следа,
его баюкает вода.
И этот путь, ах, этот путь,
где ни взлететь, ни утонуть,
и только купол голубой
и над тобой, и под тобой… —
Звуки, качаясь, спускаются к нам ниоткуда,
может, дома, а быть может — сам воздух поет.
Вальс, только ты оставляешь надежду на чудо —
танец забвенья, единственный танец-полет.
И можно, если пожелать,
в ладонях землю подержать
и осторожно, и легко,
не задевая облаков.
И вот, послушна и кругла,
она в ладонь тебе легла,
и мы глядим, едва дыша,
на золотистый теплый шар.
И этот мир — как этот вальс,
где все зависит лишь от нас,
и нежный шарик голубой,
и все, что есть у нас с тобой.
И все, что есть у нас с тобой.
5 ноября — 11 декабря 1974
Приключения туриста-дикаря
Для любящих мужей
и для любимых жен
хоть иногда, но надо
не находиться рядом —
хотя бы раз в сезон.
И вот поэтому
пылим по одному
и, наслаждаясь пылью,
плюем в автомобили —
в буржуйскую тюрьму.
Мелькают рощицы,
в них небо мочится,
и города, и даты,
и прочие солдаты,
и флаг полощется.
И вот уже вдали
чужие корабли:
Америку под нами
мы щупаем ногами —
неужто впрямь дошли?!
А где ж ты Родина,
а тут все против нас.
Подходят репортеры,
заводят разговоры:
почем, говорят, арбузы
в Советском, мол, Союзе,
какая, мол, зарплата
у русского солдата,
а ты, говорят, откуда?
А я говорю — недавно!
А где, говорят, работал?
А я говорю — не помню!
Ох, дипломатия!
А вдруг не так моргну?
А вдруг чего сболтну?
Товарищи министры,
ох, выручайте быстро,
а то ведь я тону.
3 августа — 6 сентября 1967
Прогулка
Песенка городского туриста
Малыш, гляди —
рюкзак маячит впереди.
И наш поход
в горах когда-нибудь пройдет.
Ну, а пока —
коляска вместо рюкзака!
И два огня
оттуда светят на меня.
Кривой забор
проводит нас на старый двор.
Здесь все, как там,
здесь липы шепчут облакам.
Цветок в окне
протянет листики ко мне.
Почти ничей,
из крана в люк бежит ручей.
Журчит вода
отсюда прямо в никуда,
в камнях трава
нам улыбается едва,
и луч косой
нас гладит длинною рукой.
Ну что ж, пока —
коляска вместо рюкзака!
Но два огня
все время светят на меня.
10 сентября 1965
Пророчество
Я одну мечту лелею —
про другое не хочу:
как я с доктором-евреем
под сирену полечу.
К черту съёмные квартиры —
вот он, мой последний дом:
там, где общие сортиры,
где тумбёшка — как полмира,
где «моген-давид адом»[23].
Доктор будет из Ирака —
губы толще, чем мои.
Он не скажет мне, собака,
отчего в груди болит.
Будет кхакать по-арабски
он со смуглою сестрой.
Мой иврит понять дурацкий
он не станет и стараться —
недоступный весь такой.
Вот и всё! — ударит в темя
колокольчик изнутри.
Боже, что же будет с теми,
кто доверчиво сопит.
По ночам над спящей детской
три жемчужные столба.
И глядеть — не наглядеться,
но остаться не надейся:
птичка-лодочка — судьба.
Отплываю, отплываю,
боль уносит, как волна.
Значит, так оно бывает,
так баюкает она.
Всё тупее и тупее
нежной точки остриё.
Доктор, разве я болею?
Это ж я над вами рею,
это тело — не моё.
6-18 марта 1991
Прощание
А может это и к лучшему,
что смотрела ты только вниз
и не видела, как, измученный,
плакал мокрый карниз.
И это, наверное, к лучшему,
что не видела ты, уходя,
как ветер рвал и выкручивал
длинные руки дождя.
И, значит, все-таки к лучшему,
что глаз ты не подняла:
ведь если бы ты взглянула —
ты просто бы не ушла.
5 октября 1962
Москва, гостиница «Турист»
Прощание с другом
Сергею Черкасову
Ночь.
Мокнут рельсы пути,
и, глаза опустив,