Песни - [31]

вижу в лужах огни.

День —

день у каждого свой,

и под мокрой листвой

мы, как ветви, одни.

Год —

год по листьям скользя,

за завесой дождя

все туманней друзья.

Где —

где поднимет рука

мотылек огонька,

сигаретой дымя.

Что —

что напомнит тебе,

в твоей новой судьбе,

что напомнит меня?

Пусть

это будет не грусть,

пусть узор на ковре

или снег в ноябре.

(Юный снег в ноябре.)

20–21 марта 1971

Прощание с землей

Не глупо ли прощаться с тем, что было?

Ведь прошлое — оно всегда при нас.

И все, что отболело и остыло, —

все в памяти, пусть было только раз.

Простимся с тем, чего уже не будет:

прощай, богоподобная Бриджит!

И все для нас несбывшиеся люди,

которым наш восторг принадлежит.

Прощайте, пляжи Рио-де-Жанейро —

невиданный, благословенный край!

Прощайте, фрески, что писал Сикейрос!

Не знающий меня Париж — прощай!

Прощай, порядочный туманный Лондон,

где, как один писатель говорит,

под бомбами «Отелло» шел. А впрочем,

Россию этим трудно удивить…

Перечислять, боюсь, не хватит жизни —

прощай, мне незнакомая Земля.

И все, меня любившие в Отчизне,

кого до смерти не узнаю я…

Без убежденья здесь поставим точку.

Прекрасен снег над серою Невой.

Представимте, что он такой же точно

над Сеною и Темзой… Боже мой!

Всего милей родимый дом в сравненье

с чужим — об этом сказано давно.

Покажется приметой отклоненье.

Да сравнивать — вот жалость! — не дано.

Утешимся березовою рощей,

с листом осенним разделив печаль…

Жаль не того, что нет, а то, что проще

любить, что под рукой, — вот это жаль.

15–18 января 1978

Как данность, мы принимаем то обстоятельство, что за время нашей короткой жизни мы не успеем посмотреть даже такую сравнительно маленькую поверхность нашего мироздания, как поверхность нашей планеты Земля. И вроде бы грустить по этому поводу нет никакого резона. И тем не менее на эту бессмысленную тему мне захотелось попечалиться.

1978

Прощание с родиной

Валерию Молоту

Я прощаюсь со страной, где

прожил жизнь — не разберу чью.

И в последний раз, пока здесь,

этот воздух, как вино, пью.

А на мне, земля, вины — нет.

Я не худший у тебя сын.

Если клином на тебе свет,

пусть я сам решу, что свет — клин.

Быть жестокой к сыновьям — грех,

если вправду ты для них — мать.

Первый снег — конечно, твой снег!

Но позволь мне и второй знать.

А любовь к тебе, поверь, есть —

я и слякоти твоей рад.

Но отрава для любви — лесть.

Так зачем, скажи, ты пьешь яд?!

Ты во мне, как я в тебе — весь,

но не вскрикнет ни один шрам.

То, что болью прозвенит здесь,

клеветой прошелестит там.

Я прощаюсь со страной, где

прожил жизнь — не разберу чью.

И в последний раз, пока здесь,

этот воздух, как вино, пью.

3 мая 1973

Я спел в начале семидесятых годов песню, в которой говорилось, что я прожил в этой стране жизнь, только чью — не пойму. Я знал, на что иду. Ведь в этой песне я эмиграцию поддержал. Спел эту песню у себя в Ленпроекте, а на следующий день меня вызвали в отдел кадров. Там сидел человек, типичный такой, с внимательным взглядом. Он что-то мне говорил, неважно что — все уже было решено заранее. А решено было меня не трогать. Я остался работать на своем месте, но концертов мне больше не давали.

Конечно, напрямую мне никто ничего не запрещал. Но то в зале перед моим выступлением труба лопалась. То я три часа летел на самолете на свой концерт, а там ключ от зала не могли найти. Словом, я все понял. Спокойненько так все было обтяпано, культурненько. И пожаловаться не на что. Изредка попеть все же давали, так, в глуши где-нибудь. Чтобы не делать из меня в глазах народа мученика, чтобы не плодить в стране диссидентские настроения.

22 марта 1994, Санкт-Петербург

Псков

Помнишь этот город, вписанный в квадратик неба,

Как белый островок на синем,

И странные углы косые?..

Жаль одно, что я там был тогда, как будто не был.

Помнишь церковь, что легко взбежала на пригорок

И улеглась на нём свободно,

Отбросив руку с колокольней,

Как лежал бы человек, спокойно глядя в небо.

Ветерок относит тени и друзей, и женщин, —

Что ж, разве это не прекрасно,

Что верить до конца опасно…

Неужели ты чего-нибудь другого хочешь.

Две свечи в ногах, а сами станут в изголовье.

Вот фотография… прекрасно,

И время над тобой не властно.

Слава богу, та, с косою, нас ещё не ловит.

Стены этих храмов по глаза укрылись в землю.

И добрые седые брови,

И в жёлтых бородах — улыбки…

Неужели ты в ответ не хочешь улыбнуться?

Камни нас в лицо узнают и запомнят камни.

Ну, разве нам с тобой не ясно,

Что всё устроено прекрасно…

Лица их в морщинах, тяжкие тела их — помни.

Так лежал бы человек, спокойно глядя в небо…

9-12 декабря 1967

Псков был первый старинный русский город, в котором мне довелось побывать.

Нам повезло: познакомились с замечательным человеком, псковским художником Всеволодом Петровичем Смирновым. Послушал он мои песни и решил показать нам свой город:

— Сейчас час ночи. Поспите часа два, а в три пойдем на Великую рассвет встречать. Вам это надо видеть.

Псков покорил естественностью, с которой вписывались в пейзаж все его древности, какой-то непреднамеренной, уютной жизнью всей этой трогательной старины. И сразу я почувствовал этот город, как бы «вписанный в квадратик неба»…

Сначала появилась мелодия — странная, с постоянными повторами. Мне она почему-то напоминала французский шансон. Но когда пришли слова, я понял: ничего тут нет французского, это типично русская народная напевность с повторами, характерными именно для нашей песни.