Песни каторги - [19]

Не былинушка в чистом поле зашаталася,

Зашаталась бесприютная моя головушка,

Бесприютная моя головушка молодецкая.

Уж куда-то я, добрый молодец, ни кинулся:

Что по лесам, по деревням все заставы,

На заставах ли все крепкие караулы;

Они спрашивают печатного паспорта, Ч

то за красною печатью сургучовой.

У меня, у добра молодца, своерушной,

Что на тоненькой на белой на бумажке.

Что куда ни пойду, братцы, поеду,

Что ни в чем-то мне, доброму молодцу, нет счастья.

Я с дороженьки, добрый молодец, ворочуся,

Государыни своей матушки спрошуся: —

Ты скажи-скажи, моя матушка родная:

Под которой ты меня звездою породила,

Ты таким меня счастьем наделила?

Четвертая сибирская песня, известная под именем заводской и записанная нами в Нерчинском Большом заводе со слов ссыльного, пришедшего с Урала (из Пермской г.), передана была с некоторою таинственностью. Знакомец наш придавал ей большое значение, как бы какой многознаменательной загадке и, проговорив песню, просил разгадать ее смысл. Вот эта последняя из известных нам тюремных песен, знакомая и России:

За рекой было, за реченькою,

Жили-были три бабушки,

Три Варварушки,

Три старые старушки —

Три постриженицы.

У первой у старушки

Было стадо коров.

У второй-то старушки

Было стадо быков.

У третьей у старушки

Н. М. Ядринцев

Нет никого, —

Одна козушка рязаночка.

Принесла она козла

И с тем вместе дурака —

Москвитенника.

По три годы козел,

По три годы дурак,

Под полатями стоял,

Мякинки зобал

Толокончатые,

А помоечки пил

Судомойчатые.

Стал же козел,

Стал же дурак,

На возрасте, —

У бабушки Варварушки

Отпрашиваться

В чисто поле гулять.

Пошел же козел

Пошел же дурак.

Он ножками бьет,

Как тупицами секет [37].

Глазками глядит

Как муравчиками [38].

Встречу козлу,

Встречу дураку

Незнакомый зверь:

Серенек и маленек,

Глазки на выпучке.

Обошедши козел кругом,

Пал ему в ноги челом,

Не ведаю о чем.

— «Как тебя, сударь, зовут,

Как тебя, сударь,

По изотчеству?

Не смерть ли ты моя,

Да не съешь ли ты меня,

Козла-дурака

И москвитенника»? —

Какая твоя смерть?

Ведь я заинька

Пучеглазенькой:

Я по камушкам скачу,

Я осиночку гложу.

Спрошу я у тебя,

У козла-дурака

И москвитенника,

Про семь волков,

Про семь брателков,

«Я шести не боюсь,

Я и семи не боюсь!

Шесть волков

На спину унесу,

А седьмого волка

Во рту (или в губах) утащу.

Из шести овчин

Шубу сошью,

А седьмой овчиной

Шубу опушу.

Отошлю эту шубу

Бабушке Варварушке:

Спать будет тепло

И потягаться хорошо».

Эта песня приводит нас к особому отделу песен, которому мы могли бы придать название юмористических, если бы они в полной мере сходствовали с теми русскими песнями, в которых действительно много своеобразного юмора. Беззаветная веселость, легкая насмешливость составляют отличительную черту таких песен, распеваемых на воле свободными людьми. В тюремных же песнях веселость и насмешливость приправлены, с одной стороны, значительною долею желчи, с другой — отличаются крайнею безнравственностью содержания: веселость искусственна и неискренна, насмешка сорвалась в одно время с больного и испорченного до уродства сердца. С настоящими юмористическими народными песнями эти тюремные имеют только общего одно: веселый напев, так как и он должен быть плясовым, т. е. заставляет скованные ноги, по мере возможности, выделывать живые и ловкие колена, так как и в тюрьме веселиться, плясать и смеяться иной раз хочется больше, чем даже и на вольной волюшке. Песен веселых немного, конечно, и собственно в смысле настоящих тюремных, которые мы назовем плясовыми, из известных нам характернее других две: «Ох, бедный еж, горемышный еж, ты куда ползешь, куда ежишься?» и «Эй, усы — усы проявились на Руси». Первая во многих частностях неудобна для печати наравне с десятком других казарменного грязного содержания (Фенькой, Мигачем, Настей, Кумой и другими). Вместе с поляками-повстанцами и следом за своим паном князем Романом Сангушкою прислан был в Сибирь в Нерчинские рудники Онуфрий Ворожбюк, крестьянин Подольской губернии, один из многочисленных торбанистов Вацлава Ржевусского, эмира злотобродого, ученик торбаниста шляхтича Видорта. Григорий Видорт (род. 1764 г.), народный украинский поэт, был с Ржевусским на Востоке. В 1821 году он перешел к Евстафию Сангушке и восхвалял его на торбане только год; в этом же году он умер, передав свое ремесло сыну Каэтану (умершему в 1851 г.). Каэтан Видорт был последний торбанист-художник. Сын последнего уже утратил искусство отца и деда, но продолжал забавлять Романа Сангушку песнями деда. Из них в честь Романа Сангушки сохранились многие, сочиненные на малороссийском языке. Эмир, как известно, любил лошадей и украинскую музыку. Для лошадей имел конюшню, не уступавшую в роскоши многим дворцам. В комнатах, украшенных с турецкою роскошью, Ржевусский любил по вечерам слушать торбанистов, которые razmarzonemu panu пели песни, сложенные в честь его. Эти песни принес с собою Ворожбюк на каторгу, познакомил с ними каторжных, а кстати выучил и другим малорусским песням. Некоторые из песен, сочиненных Видортом и переданных Ворожбюком, помнили ссыльные поляки. Вот одна из них, чествующая эмира с лошадьми:

Гей? выихав наш Ревуха

В чистый степь гуляти,