Песни каторги - [17]

Славное море, привольный Байкал!

Славный корабль — омулевая бочка!

Ну, баргузин, пошевеливай вал,

Плыть молодцу недалечко.

Долго я звонкие цепи носил,

Душно мне было в горах Акатуя!

Старый товарищ бежать пособил:

 Ожил я, волю почуя.

 Шилка и Нерчинск не страшны теперь,

 Горная стража меня не видала,

 В дебрях не тронул прожорливый зверь,

 Пуля стрелка миновала.

 Шел я и в ночь и средь белого дня,

 Вкруг городов я просматривал зорко,

 Хлебом кормили крестьянки меня,

 Парни снабжали махоркой.

 Весело я на сосновом бревне

 Плыть через глубокие реки пускался,

 Мелкие речки встречалися мне —

 Вброд я чрез них преправлялся.

 У моря струсил немного беглец:

 Берег крутой, а и нет ни корыта.

 Шел я Карчой и дошел, наконец,

 К бочке, дресвою замытой.

 Нечего думать — Бог счастье послал:

 В этой посуде и бык не потонет;

 Труса достанет и на судне вал,

 Смелого в бочке не тронет.

 Тесно в ней жить омулям —

 Мелкие рыбки, утешьтесь словами:

 Раз побывать в Акатуе бы вам, —

 В бочку полезли бы сами.

 Четверо суток ношусь по волнам,

 Парусом служит армяк дыроватый,

 Близко виднеются горы и лес:

 Мог погулять бы и здесь, да бес

 Тянет к родному селенью (конца нет).

Вот, стало быть, и барин какой-то снизошел подарком и написал арестантам стихи, на манер столичного способа, к которому прибегали стихотворцы и водевилисты, желавшие приголубить и задобрить трактирных половых, банщиков и клубных швейцаров.

Около той же темы ходил и автор следующей, так называемой бродяжьей песни.

Обойдем мы кругом моря,

 Половину бросим горя;

 Как придем мы во Култук,

 Под окошечко стук-стук.

 Мы развяжем торбатейки,

 Стрелять станем саватейки.

 Надают нам хлеба-соли

 Надают и бараболи (картофеля).

 Хлеба-соли наберем,

 В баньку ночевать пойдем.

 Тут приходят к нам старые

 И ребята молодые.

 Слушать Франца-Венцеяна,

 Про Бову и Еруслана;

 Проводить ночь с нами ради,

 Хотя пот течет с них градом.

 Сибиряк развесит губы

 На полке в бараньей шубе…

Арестанты — повторим опять — ничем не брезгают: они берут в тюрьму (хотя там и переделывают по-своему) также и песни свободных художников, какими были, например, поэты Лермонтов и Пушкин. Берут в тюрьму (и только переиначивают немного) и песню, сложенную на другом русском наречии и тоже поэтом и художником, каким был, например, известный малороссийский разбойник Кармелюк. В то же время поют арестанты: «Ударил час — медь зазвучала», но, разумеется, с приличною прибавкою: «Ударил час — цепь зазвучала и будто стоны издала; слеза на грудь мою упала, душа заныла — замерла». Поют арестанты и «Лишь только занялась заря» и «Проснется день моей красы», «Прощаюсь, ангел мой, с тобою» и «Я в пустыню удаляюсь», «Взвейся ласточка — вскружися», и «Во тьме ночной ярилась буря», и «Не слышно шуму городского» — все те, одним словом, песни, которые близко подходят своим смыслом к настроению общего тюремного духа. В особенности распространена последняя:

Не слышно шуму городского

В заневской башне тишина,

И на штыке у часового

Горит полночная звезда.

Распространена тем более эта песня, что в ней есть и бедный юноша — ровесник младым цветущим деревам, который в глухой тюрьме заводит песню и отдает тоску волнам. Выражено и прощанье с отчизною, родным домом и семьею, от которых узник за железною решеткою навек сокрылся, и прощанье с невестою, женою и тоска о том, что не быть узнику ни другом — ни отцом, что застынет на свете его место и сломится его венчальное кольцо. Выражена в песне и надежда: «Есть русский царь в златой короне: горит на нем алмаз златой», — и мольба: «Яви ты милость нам на троне: будь нам отец, — помилуй нас!» «Устроил я себе неволю (поет песня дальше), мой жребий — слезы и тоска, и горестную эту долю соделала рука моя», — и заключает так: «Прошла уж ночь — и на рассвете златой луч Феба воссиял, но бедный узник в каземате все ту же песню запевал». Рекомендуют арестанты и своих авторов в большом числе (из заклятых торбанистов), но мы песни их приводить не станем за бесплодностью содержания и уродством формы. Но вот, для образца, та песня, в которой извращен Лермонтов:

Между гор то было Енисея

Раздается томный глас,

Как сидит несчастный мальчик

Со унылою душой.

Белы рученьки ломает,

Проклинал судьбу свою:

Злонесчастная фортуна,

Ты на что родишь меня?

Все товарищи гуляют,

Забавляются с друзьями,

Только я, несчастный мальчик,

Уливаюся слезьми.

Вы подайте мово друга,

Коня вороного мне:

Уж ты конь, ты лошадь добра!

Заодно со мной страдай!

Там звери люты возрычали,

Растерзать тебя хотят.

Не ходи, несчастный мальчик,

Лишь погибель там твоя.

Я взял бы себе друга —

Свово доброго коня:

На тюрьме-то там высокой

Дверь тяжелая с замком.

Черноокая далеко

В пышном тереме своем.

На коня потом вскочу,

В степь, как вихорь, улечу.

Лишь красавицу милую

Прежде сладко поцелую.

У этой песни есть двойник, как будто переделка Пушкина:

Сидел молодец в темнице,

Он глядел на белый свет,

На чернобровую девицу,

На сивогривого коня. —

Я б на конечка садился,

Словно б пташка полетел.

Весело б с милой встречался —

Со полуночной звездой. —

Ах! до зари бы не сидела

В новой спальне под окном,

Я украдкой не дарила б

Золотым с руки кольцом.

Я слила б из воску ярого