Песни и стихи. Том 2 - [90]

И пьяная Русь у него — это уж, конечно, не умиление, а настоящий плач по горю настоящему, это — знание пьянства уже не как богатырства какого-то, а как бедствия всенародного и страшного греха.

..И вот все мы видели: словно кто-то (он сам?) запустил его живым метеором, и он пронёсся по нашему небу, прогудел и — сгорел, не требуя никакой дани, а желая лишь одного-единственного: найти и сказать правду так, чтобы её услыхали. И только ради этого мольба: «Коль дожить не успел, так хотя бы допеть..» Ведь не взять хотел — отдать, одарить. Не от людей — людям, нам.

В наше время слишком часто мужская трусость, переименованная в «ум», считается и почитается высшей заслугой. То, за что женщинам испокон веков полагалось презирать мужчин, теперь поощряется ими и вознаграждается. Можно ли назвать это любовью? Володя ничего не переименовывал ни в песнях своих, ни в жизни. И опять-таки: надо было видеть своими глазами, как смотрела на него Марина, когда он пел — тоже чудо. То истинное восхищение Женщины, без которой всё, что мы делаем, мертво и фальшиво.

Высоцкий и при жизни был легендарен, а теперь легенд о нём будет всё больше. Но вот что здесь замечательно: во всех его личных приключениях (в действительных и сочинённых) была, как и в песнях его, какая-то сказочность, что-то «по щучьему велению, по моему хотению». То умыкнул заморскую царевну… То вдруг не могут разыскать в театре — исчез, а вечером спектакль. Конечно, паника. С ног сбились — не нашли. Наконец, весть откуда-то из Магадана, что, дескать, он там, всё в порядке, не беспокойтесь. А вчера ещё был в Москве. Выясняется: случайно познакомился с лётчиками, они его знали, любили и… позвали лететь с ними вместе и чтоб он пел. И вот, представьте, картина: несётся высоко в небе лайнер над всей Россией, а он, Высоцкий, рвёт там гитару и гудит своим неповторимым голосищем. И потом расстроенный главный режиссёр не знает, что делать: сердитость вся от такого сюрприза испарилась, а невольное восхищение неловко показывать… А то вдруг и того похлеще: навещает Н.С.Хрущёва. Его рассказ об этом визите — шедевр остроумия. Да, масса историй, слухов, легенд. Но если отбросить неизбежный при этом вздор, то ведь в конце концов здесь и выражается какая-то неистребимая потребность людей в лихой и осуществлённой сказке. Им любовались!

Но какие бы слухи ни были, не было и быть не могло слуха, будто написал он нечестную песню, будто сфальшивил. Да и не поверил бы никто. И признание его завоёвано не лестью кому бы то ни было, не заигрыванием, не подмигиванием. И вот ещё не легенда, а факт. О нём и на панихиде говорили. Однажды, когда Таганка была на КАМАЗе, Высоцкий шёл домой, в гостиницу, шёл по длинной — с версту — улице. И были открыты все окна, на подоконниках стояли магнитофоны и оттуда неслись, неслись песни Высоцкого. Так его приветствовали. Вот признание. И как хорошо всё-таки, что он ещё живым познал счастье такого признания. Может ли быть награда выше этой? И ведь никто не писал сценария — всё родилось само собой. Как потом и на похоронах его.

Будущий историк нашего общества совершит, наверно, поразительные открытия, исследуя «явление Высоцкого», исследуя неудержимый ничем взлёт, взрыв любви народа к нему. Нет, тут не мода скоротечная, не меланхолия кабацкая. Нет, что-то тут такое чудесно сошлось, срослось душевно, нерасторжимо. Что-то взаимно тут узналось, узналось любовно и больно: истосковавшиеся встретились. Тут ведь доверие настоящее — самая прекрасная и самая, может быть, трудная вещь на свете: ни купить нельзя, ни подделать, как и любовь настоящую. Тут и есть такое доверие народа к своему поэту, певцу, артисту, который не продаст, не выдаст, поймёт и выразит. Что выразит? Что поймёт? Беду. Тоску по правде. Жажду бескорыстия и безоглядности, удали и самоотверженности. Жажду неподдельности, главное.

«Ни единою буквой не лгу, не лгу…»

Многие ли посмеют, многие ли имеют право подписываться под этим?

Не сразу и не все поняли, что песни его ещё — очень умные, интеллигентные. Да, да, над ними думать и думать надо, работать. Слушаешь иную песню — и такое чувство, будто разыгрывает он блестящую шахматную партию, в которой делает такие ходы, что после каждого надо ставить восклицательные знаки.

Не сразу и не все поняли ещё, что песни его — дело не шуточное, не хобби, не карьера — судьба.

Слушая Высоцкого, я, в сущности, впервые понял, что Орфей древнегреческий, играющий на струнах собственного сердца, — никакая это не выдумка, а самая настоящая правда.

Если уж одно исполнение им своих песен производит такое потрясающее впечатление, то какой же ценой, какой кровью они создавались? Почему-то мне кажется, что некоторые из них ему непременно должны были вначале присниться, что они потрясали его во сне, а уж проснувшись — в ужасе и радости — он их вспоминал мучительно, забывал, восстанавливал, записывал…

Тайна его обаяния была ещё и просто в том, что он — жил. Конечно, нам нужны нетленные книги, картины, музыка. Память нужна о своих гениях, святых, героях. Память о мощных вспышках, подъёмах народной души в гневе, благородстве, щедрости. Конечно, конечно, без всего этого, без памяти исторической, нельзя никак, причём без памяти и о всём дурном нашем. Но ведь не меньше — может, и больше — оказывается нужным, чтобы существовали живые, живые сейчас, с нами, среди нас живущие люди, пусть и грешные, но в чём-то, самом глвном, — надёжные. Пусть вы и не близки, и не знакомы, пусть ни разу не разговаривали с ними и даже не видели, но зато всегда точно знаете, что они — есть. Вот таким и был Высоцкий. И когда его не стало, то чувствуешь вдруг, что отрезан, вырван живой кусок тебя самого, твоей души.