Песни и стихи. Том 2 - [87]

Композиторы долго не признавали Окуджаву и Высоцкого, пока песни последних не стали существующей реальностью жанра, прямо или косвенно связанного с музыкой.

Современные русские шансонье преимущественно «пленники времени». Только о Булате Окуджаве и Владимире Высоцком можно сказать:

Ты вечности заложник,

У времени в плену,

Владимир Высоцкий никогда не повторял в своих стихах, в песнях услышанное. Он говорил о том, что могли бы сказать его герои, а не то, что они сказали.

Иногда мне казалось, что он прежде всего поэт. Поэт истинный и оригинальный. Но в словах «прежде всего» кроется какая-то несправедливость. А как же артист? Владимир Высоцкий — артист не менее значительный, чем поэт.

Диапазон его артистических возможностей широк — от уже сыгранного Гамлета до несуществующих, собственно, комических ролей на театральной сцене и в кино.

Его можно слушать по радио. Существуют ещё проигрыватели и магнитофоны. Это производит сильное впечатление. Его можно было слушать. Но нужно было не только слушать, необходимо было видеть.

Слова его песен можно читать глазами. Это — стихотворения. Не знаю, как назвал Высоцкий книгу своих стихотворений. Не знаю, существует ли такая рукопись. Но в том, что он — поэт истинный и оригинальный, не усомнишься.

Хочется, чтобы на книжных полках стояли сборники его стихотворений. Самый беспощадный фон — лист бумаги; как прозвучат на нём слова, как будут жить они в его белом неподкупном свете? Я вижу книгу Владимира Высоцкого, хотя понимаю, как велик риск этого шага.

В стихах и песнях Высоцкого есть обманчивая лёгкость. Когда прислушаешься, сознаёшь, какой тяжёлой ценой она достигнута.

Александр Межиров

ПОЛДЕНЬ ТАЛАНТА

Не стало Владимира Высоцкого. Владимира Семёновича, Володи… Он не скончался, так как не болел. Не погиб, хотя его уход был трагическим. И не перестал петь — сотни тысяч плёнок с его записями ещё настойчивее продолжают звучать, возвышая людские души.

Он уже никогда, к несчастью, никогда не сочинит и не споёт новых песен нам и тем, кто придёт вслед за нами.

В день, когда он от нас ушёл, ему было сорок два года и шесть месяцев — полдень, отягощённый зрелостью таланта.

Он — Володя — я его всё ещё воспринимаю живым — этот полдень, казалось, не ощущал, высоты своей зрелости до конца не понимал, но чётко осознавал свою ко всему причастность.

Проводы были стихийными. Два потока людей, желавших проститься со своим певцом, шли на Таганку — один со стороны высотного здания на Котельнической набережной, другой — навстречу ему. После того, как водрузили гроб на сцене театра под занавесом из «Гамлета», похожим на грубую рыбацкую сеть, после того, как он, лёжа, впервые выглядел величественно спокойным, утопая в живых цветах, цветы начали класть, укладывать, бросать везде, где он ходил или мог бы ходить, когда приезжал в театр. На метр от мостовой ввысь лежали цветы под его гробом, под ладанкой, под безысходно осиротевшей гитарой, висевшей по соседству с таким же пронзительно-безмолвным извещением о его уходе.

Смерть проявила свою власть над телом, но перед властью души отступила.

О ком же только он не пёкся, за кого он, неукротимый Владимир Высоцкий, не просил, чью совесть не пробуждал! Семь земных струн гитары сразу становились небесными, когда «наши девушки» должны были сменить «шинели на платьица», когда у «почерневшей от горя земли» рвались «обнажённые нервы», когда «тот, кто раньше с нею был» против одного ставил «восемь в ряд», когда шла не по правилам «охота на волков», когда не было сил сдержать глухие рыдания над строками:

Протопи ты мне баньку по-белому,

Я от белого света отвык.

Угорю я, и мне, угорелому,

Пар горячий развяжет язык.

Горе нам горемычное, если нас — поэтов, да и не поэтов, смерть должна учить добру к ближнему. Смерть Владимира Высоцкого возвеличила жизнь истинных поэтов и отвернулась от тех, кто жнут и не сеют.

О ком он только ни пел: о Зинах и Ванях, наивных и обыкновенно-необыкновенных, о трагедии культа личности, «чтоб он слышал, как рвутся сердца», и тут же милая душе наколка на груди — «Маринка — анфас», о друге, который не вернулся из боя, о том, что «сапогами не вытоптать душу», о том, как трудно иноходцу скакать под седлом и в узде, о Первой Мещанской, на которой поэт родился, и о Большом Каретном:

Где твои семнадцать лет?

На Большом Каретном,

Где твои семнадцать бед?

На Большом Каретном,

Где тебя сегодня нет?

На Большим Каретном.

Скачут кони, и их уже над обрывом не остановить.

Под куполом цирка по канату идёт храбрец, ему нужно пройти четыре четверти пути.

Чуть правее наклон —

Упадёт, пропадёт!

Чуть левее наклон —

Всё равно не спасти…

Он шёл под куполом цирка без страховки. Скакал — без страховки. Жил — без страховки. Пел — без страховки. И «правда смеялась, когда в неё камни бросали», и вот…

Его уже нет ни на Большом Каретном, ни в Театре на Таганке, ни перед влюблённым ликом его родной Марины, ни среди нас, его беспечных друзей, слишком поздно понявших, как он был прекрасен и неповторим.

Все значительные потери невосполнимы. Мы-то думаем, что на гарях вырастет иван-чай, а потом поднимается новый лес, не хуже, чем был, а то, глядишь, и лучше. Лес поднимется, да не тот, и не та уже будет сосна, и скрипка будет не та, и голос её, и звук не той чистоты, что рождался за сферой сфер.