Песни и стихи. Том 2 - [43]

— Успокойся, Коля! Сядь! Говори лучше что-нибудь весёлое или пой.

Передохнул немного Николай и поднял гитару. Сердце бешено стучало, а песня уже была на языке, не его песня, чужая, но вроде как будто и его:

Мой первый срок я выдержать не смог,

Мне год добавят, а может быть, четыре.

Ребята! Напишите мне письмо,

Как там дела в свободном вашем мире.

Гитара подвирала, потому что треснула она, падая. Колька подкрутил колки и продолжал, не заметив даже, как удивлённо смотрит на него Тамара.

Что вы там пьёте? Мы почти не пьём.

Здесь только снег при солнечной погоде!

Ребята, напишите обо всём,

А то здесь ничего не происходит,,

— пел Николай тихим севшим голосом, почти речитативом, выпевая нехитрую мелодию.

Мне очень, очень не хватает вас,

Хочу увидеть милые мне рожи,

Как там Тамарка, с кем она сейчас?

Одна? Тогда пускай напишет тоже.

— Колька нарочно вставил «Тамарка» вместо положенного «Надюха».

Страшней быть может только страшный суд, —

Письмо мне будет уцелевшей нитью.

Его, быть может, мне не отдадут,

Но всё равно, ребята, напишите, —

— закончил Колька просительно и отчаянно с закрытыми глазами и повибрировал грифом, чтобы продлить звук, отчего вышло уж совсем тоскливо.

— Ты откуда эту песню знаешь? — спросила она, когда он открыл глаза и взглянул на неё.

— Это ребята привезли. Какой-то парень есть, Александр Кулешов называется. В лагере бесконвойные большие деньги платили за плёнки. Они все заигранные по 1000 раз, мы вечерами слова разбирали и переписывали. Все без ума ходят от песни, а начальство во время шмонов — обысков т. е., листочки отбирало. Он вроде где-то сидит — Кулешов этот, или даже убили его. Хотя не знаю. Много про него болтают. Мне человек десять разные истории рассказывали. Но, наверно, всё врут. А тебе понравилось?

— Понравилось, — тихо сказала Тамара, — спой, Коленька, ещё, — попросила она.

— Потом! — И снова приблизился к ней, отложив гитару, и спросил: — Ты, может, всё же поцелуешь меня, Том!?

Она не ответила. Тогда Колька сделал то, что и должен был в подобном случае, — отворил он балконную дверь, перекинулся одним махом через перила и угрозил, что разомкнёт пальцы, если его сей же момент не поцелуют в губы страстно и долго, в губы. Попросил он так, чтобы что-нибудь сказать и разрядить, что ли, обстановку, вовсе не рассчитывая, что просьбу его удовлетворят. Но, неожиданно для него и для себя, Тамара подошла к нему, висящему на перилах, и поцеловала так, как он требовал, долго и горячо, может быть, и не страстно, но горячо.

Мгновенно как-то промелькнуло в голове — вот я ему так и отомщу, Сашке. Вот так. А он уже поднимал на руки, снова перекинул тело своё на балкон и начал целовать её сам, как голодный пёс набрасывается на еду, как человек, которому долго держали зажатыми рот и нос, а потом дали воздух, хватает его жадно, как…

— Запри дверь, — сказала Тамара. — Псих! Придут ведь сейчас.

Он поднял её на руки, боясь оставить даже на миг, с ношей своей драгоценной подошёл к двери и запер. Так же тихо понёс её к дивану.

Не сюда, — сказала она. — В мою комнату.

Она слышала, как колотится и рвется из-под рёбер его сердце, как воздух выходит из груди и дует ей в лицо. И желание тоже пришло к ней. И она обняла его и притянула к себе, и он бормотал как безумный: «Томка! Томка!» — и закрывал губы её телом, дышал её запахом, ею всей и проваливался куда-то в густую горячую черноту, на дне которой было блаженство и исполнение всех желаний, плавал в обнимку в терпком и пахучем вареве, называемом наслаждение.

И не помнил он ничего, что случилось, потому что сознание бросало его в эти минуты. Очнулся только, услышав:

— А теперь, Коля, правда, — уходи, и никогда больше не возвращайся. Слышишь? Я прошу тебя, если любишь.

Сейчас мне надо одной побыть. Не думай, что из-за тебя. Просто одной.

— Не уйду я никуда, Тамара! И вернусь обязательно! И ни с кем тебя делить не буду. Ты же знаешь, что Колька Коллега держит мёртвой хваткой. Не вырвешься!

— Вырвусь, Коля! Я сейчас сильная, потому что мне очень плохо!

— Кто-нибудь обидел? — Убью!

— Ну вот — убью! Другого нечего и ждать от тебя. И если б знал ты, кого убивать собираешься.

— Кого же?

— Я, Коля, вот уже три года, три с Кулешовым Сашей, которого песню ты мне спел и который сидит или убит — всё сразу. Ни то, ни другое, Коля. Живёт он здесь, в театре работает, а сейчас у меня с ним плохо.

На всё, что угодно, нашёл бы ответ Коллега, на всё, кроме этого, потому что ещё там, в лагере, казалось ему, что знает он этого парня, что встреть он его — узнал бы в толпе, что, появись он только, и стали бы они самыми близкими друзьями, если душа его такая, как песни, — не может и быть иначе. Сколько раз мечтал Колька, чтобы привезли его в лагерь, да и не он один — все кругом мечтали и хотели бы с ним поговорить хотя бы. Всего ожидал Колька, только не этого. И не зная, что и как ответить и как вести себя не зная, встал Колька и вышел, не дожидаясь даже дружка своего и М.Г.  [5]

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ О СЕБЕ И О СВОИХ ПЕСНЯХ

Я предполагал это писать для очень маленькой группы своих близких друзей. Мы жили в Москве много лет тому назад в квартире моего друга Лёвы Кочеряна, в Большом Каретном. Там хорошая компания собиралась, там бывал часто и с нами провёл эти годы и Вася Шукшин, и Тарковский Андрей, и Макаров Артур. (К сожалению, двое из них уже не живут). Тогда выработалась такая манера дружественная, раскованная, непринуждённая, я себя чувствовал свободно, потому что это были мои близкие друзья, и я знал, что всё, что я им буду петь и рассказывать — им интересно. И так же от них получать. В общем, эти песни стали известны именно из-за того, что в них дружеский настрой, желание чего-то рассказать вот так друзьям.