Песни и стихи. Том 2 - [42]

— А она не умрёт, Володя, смотри — почти не дышит.

— Да не мельтеши ты! Принеси лучше лёд и валерианку. Тамара начала уже приходить в себя. Обморок длился минут сорок, а то и больше.

— Что это со мной было? — спросила она.

— Обморок, — ответил Володя.

— А почему лицо болит?

— Это я тебя в чувство приводил, — боялся, не очнёшься. Тамара улыбнулась невесело: — Я живучая! Ну и что, Лариса, дальше? — попыталась она восстановить прерванный разговор.

— Нет уж, хватит на сегодня! Концерт окончен! Доброй ночи, дорогие москвичи! — замахал руками Володя. — Ложимся спать. — Легли.

Тамара, конечно, не уснула ни на секунду, вынашивала планы мести, и, снова плача, себя жалея и понимая, что никому она мстить не будет, да и не изменит ничего, разве что — отравиться только. Это она уже пробовала после того, как из училища выгнали, было больно и страшно, особенно когда откачали и когда вернулось сознание — больно, страшно и стыдно.

— И что ты этим докажешь, — спрашивала она себя, — что он пожалеет да пострадает? — Так она уж этого не увидит. Вот если бы отравиться, умереть, но увидеть, как он страдает, — тогда другое дело, а так — нет, не стоит. Пережила же она, что он, разведясь с женой, даже не заикнулся о женитьбе на ней. Переживём и это. Кстати — интересно узнать, что за девочка, на которую он запал?

Утром она, как могла, привела себя в порядок, взяла у Ларисы, которая долго извинялась, очки чёрные и поехала домой. Володя до такси проводил, он хороший парень, этот Володя, сказал, что даст телеграмму из Магадана и, может, еще удастся её вытащить. На прощание погладил её по волосам и попросил: «Ты только не делай глупостей. Всё будет о-кей!»

Тяжело поднялась она на третий этаж. — Хоть бы отца не было дома, — подумала она, отпирая, и вдруг — Николай… Здравствуй, — говорит.

— Здравствуйте, ответила Тамара, — и повисло молчание, только струны звенели долго на упавшей ЕГО гитаре. Отец уже сильно навеселе — с любопытством глядел, что будет, но третий человек, который был в комнате, предложил: — Пойдём-ка, М.Г., за второй — эта уже иссякла. И М.Г. поднялся и вышел вслед за Толиком, у которого не было фамилии, а была странная профессия — Пассажир.

— Та-мар-ка, То-мочка, — проговорил он нараспев. — Золотая моя, Томка! — добавил он ещё трудно и едва переводя дыхание, как бы беря разбег. — Вот и ты, я уж думал, сидеть мне до вечера с М.Г. и спиваться, — пошутил он, а потом опять горло ему перехватило. — Переменилась ты, девочка, должно быть, а для меня — нет, такая же, как в тот день, когда сказал тебе — не жди. Как будто и не было трёх лет.

— А я бы, Коля, и не ждала, — некстати вставила Тамара.

— Ты погоди, ты — потом, дай я выговорюсь. Я за это время столько с тобой переговорил, что сейчас хоть сотую долю часть успеть — и то на год будет. Я стихи тебе писал да песни, видел тебя во сне да и наяву. Когда захочу — вначале — на лесоповале ещё — погляжу на дерево и захочу, чтоб ты за ним стояла и на меня глядела. И ты стоишь и глядишь, я тебе говорю ласковые слова. И сколько раз хотел написать, а потом думал — зачем напоминать? Пусть живёт сама без меня, и гнал я тебя из своей головы, железом выжег. Всегда чувствовал, что ты где-то по земле ходишь. И обнимал тебя несчётно раз. Иди-ка сейчас поближе, Томка!

— Не надо, Коля, — она ошалела немного от сбивчивых, сильных его слов, немного даже каких-то книжных, — для тебя как не было этих трёх лет, а для меня были — и какие еще! А сейчас и совсем не до тебя. Коля. Ты бы ушёл! а?

Но такой уж характер был у Николая Святенко, что, если ему поперёк, если не по его выходило, он сразу наглел и обретал уверенность.

— Какие мы, Томочка, стали взрослые да печальные, — сказал он уже привычным для себя тоном. — Речей нежных не слушаем, из дому гоним. Да неужто, думаешь, уйду? Бог с тобой, Тома, я три года эту минутку ждал, а сейчас — встать да уйти? А ну-ка, подойди, подойди…. вот так… да обними, да заплачь, как будто ждала, да и скажи даже — Колька! Я по тебе иссохла! Я без тебя не жила! Я об тебе думала дни и ночи, а ты даже знать о себе не дал, мерзавец ты последний! — уже шутливо закончил он и потянул уже к ней руки.

— Коля! Я по тебе не сохла и жила без тебя много, и не вспоминала тебя почти.

— Почти! — это хорошо, — сказал Колька. — Это очень хорошо. Почти. Значит, всё-таки иногда! А? Мне этого хватит, — он так обрадовался этому «почти», будто она сказала: «Люблю».

И захотелось Кольке Святенко, по прозвищу Коллега, сейчас же рассказать ей всё, да ещё такими словами, чтобы она рот раскрыла от удивления. А он бы это смог, Колька, он всего Шекспира прочитал в лагерной библиотеке, да и не только Шекспира. За всю жизнь свою Колька не прочитал больше, чем там. Какой-то зуд у него был, потребность, как есть и пить или дышать. Да, он мог бы её сейчас удивить красноречием, но стояла она так близко и так странно глядела на него, что он намерение своё литературное оставил, а наоборот, даже притянул её к себе, задрожал телом своим и душой, конечно, и выдохнул одно: «Люблю тебя! Без памяти!» — Но она вырвалась и трезво так попросила: