Песни и стихи. Том 2 - [26]

Один выздоравливающий больной написал Главному Врачу заявление. Вот текст его — привожу дословно и построчно:

«Я, нижеподписавшийся, Соловейчик Самуил Яковлевич, армянин по национальности, а если хотите, и не армянин, возраста 43 лет, 12 лет из которых я отдал Вам, уважаемый друг, торжественно и в присутствии понятых заявляю, что:

1) давление моё колеблется всегда в одних и тех же пределах 1230–1240 км²/сек;

2) пульс мой 3–3,5 порсек в час;

3) роэ — 12 мегагерц в раунд;

4) моча — всегда фиолетовая;

5) претензий нет.

В связи со всем вышенаписанным считаю себя, наконец, здоровым и абсолютно, Вы слышите, абсолютно нормальным. Прошу отпустить меня на поруки моих домочадцев, выписанных Вами вчера из этой же больницы (Вы ведь ни разу не дали нам увидеться) и горячо любимых мною, надеюсь, взаимно.

Хватит, наиздевались, проклятые!

С любовью и уважением к Вам,

С. Солов».

Если бы вы знали, что началось, когда это заявление стало достоянием «общественности». Алкоголики бросили домино, эту отвратительную игру. Один даже съел шестёрочный дупель, так что пришлось делать потом из картона (хоть бы он их все съел, и дупли, и нет — тогда не было бы этого стука) и, бросив всё, они начали хохотать над унитазами (в коридорах и палатах нам шуметь не дают), и те унитазы, в свою очередь, гулко усиливали этот дикий отвратительный смех. Чума не понимала, в чём дело, но тоже вскоре начала повизгивать и бить себя по ляжкам, оставив обед, ложками. Началось нечто. Ну, конечно же, понятно, что не км², а просто километров, и что парсек пишется через «а», но нельзя же из-за двух-трёх неточностей в орфографии так насмехаться над человеком. Это же человек, а не какой-нибудь деятель профсоюза в США, который обуржуазился до неузнаваемости. Все мы знаем его как тихого, ненавязчивого больного, он никогда ни о чём не просил, его было не слышно, он был немой и даже сам себе ставил клизму. И такого человека накануне выздоровления так обхамить. Я сам помогал ему писать записку. Я даже сам её писал, потому что Соловейчик давно лежит парализованный, и я горжусь этой своей скромной помощью умирающему уже человеку. Конечно же, он умрёт: Солов — после всего этого. Быдло, Кодло, Падло — вот они кто. Утопающий схватился за соломинку, а ему подсунули отполированный баобаб. А главврач? Что главврач? Он пожал плечами, порвал крик моей, то есть его, Соловейчика, души и ушёл в 1-е отделение для буйных, будто там ему ничего не преподнесут. Преподнесут. Я был и там, там ему будет рецепт.

Зачем, зачем я жил до сих пор?

Чтобы убедиться в чёрствости и духовной ядовитости обслуживающего персонала моей родной психиатрической лечебницы. Завтра я повешусь, если оно будет — это завтра! Да! И всё! И всё тогда! Тогда уже, конечно, всё.

Она парила по перилам,

Она мудрила и юлила,

Она грозила и сулила,

Она — Долила,

Но убила

Она Самсона — был он сонный.

Долила — это несправедливость, а Самсон — это я. Деревья умирают во сне. Трудно во сне, но я не боюсь трудностей.

Что же будет с Россией? Что? Кто мне ответит? Никто!

Врт моя последняя записка.

(Я вчера много работал! Прошу не будить! Никогда. Засыпаю насовсем. Люди! Я любил вас! Будьте снисходительны.).

А вот моё завещание.

Я не терплю завещаний, они все фальшивые, особенно политические, за некоторым исключением, конечно.

Но вот оно:

Да здравствует международная солидарность сумасшедших! Единственно возможная из солидарностей.

Да здравствует безумие, если я и подобные мне — безумны!

Да здравствует всё, что касется всего, что волнует и утешает!

Всё.

Сна нет. Его ещё не будет долго. Возможно, так и не будет совсем. С концом так и не вышло. Впрочем, это ведь тоже конец — жизнь без сна! А? Нет! Вы представляете себе эту жизнь, все не спят, все только буйствуют или думают. Гениально.

У Кальдерона — «Жизнь есть сон». Там про то, как одного принца разбудили, а ему так всё показалось мерзко, что он решил — это сон, а жизнь-то была во сне. Потому что не может же быть жизнь цепью гнусностей и лжи. Вот он придумал для себя удобненькую эдакую формулу. Соглашатель. Жизнь, дескать, есть сон, а сон есть жизнь, то есть тот сон, который настоящий сон, а не тот, который он посчитал сном! Тьфу ты, дьявольщина какая! А у меня всё просто:

ЖИЗНЬ БЕЗ СНА.

Никто не спит и никто не работает. Все лежат в психиатрической. Гениально. И всем делают уколы, от которых развивается информация, то есть импотенция, конечно. И все импотенты. И дети не родятся, и наступает конец света. Планета вымирает. Нет! Так нельзя уж перегибать палку: жизнь без сна — это вот к чему ведёт! По-моему, слишком. А почему, собственно? На чём мы остановились? А? А! Планета вымерла. Место свободно — прилетай и заселяй. А с наших клиник предварительно сорвать надписи, и они станут похожими на школы. Они, собственно, и есть школы, только их переоборудовали. Бедные дети. Мы обокрали вас. Сколько бы вы здесь выучили уроков по арифметике, а тут… Конечно, вы нас должны ненавидеть. От нас ведь никакой ощутимой пользы: лежим, ходим, и вроде и нет нас для жизни, нет. Прах мы, а школу отняли. Так-то. Так вот, те прилетят, смотрят: школы — и нет никаких там клиник для душевнобольных. Ну и хорошо! И начнут жить припеваючи. Потому что раз нет клиник, значит, не будет и душевнобольных, ибо всё начинается со здания — построили здание, надо же его кем-то заселять. Глядь — человек идёт, на ходу читает — хвать его и в смирительную — не читай на ходу, читай тайно. На ходу нельзя. Такой закон. Нарушил — пожалте, тюрьма и надзиратели в белых халатах. Чисто, светло, а решётки на окнах — ничего, они ведь и в тюрьмах, но ведь ты в тюрьму не хочешь? В настоящую!