Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [86]

Из всех живых существ кошки — самые счастливые, а моему коту так просто нельзя не позавидовать. Вот он дремлет, греясь на солнышке, в самом покойном кресле, лапы у него поджаты, хвост загнут крючком, и кажется он забавно простодушным. Но это впечатление обманчиво, он совсем не глуп, хотя, конечно, Гектором его тоже не назовешь. В дни своей кошачьей юности он не рвался на волю, как это свойственно пылким представителям его неукротимой породы, а обосновался у меня, рассчитывая, что я возьму на себя роль провидения, и хотя он ничем ни разу не проявил благодарности, ни разу не удостоил меня признательным мяуканьем, я с тех пор служу ему верой и правдой. Сейчас он наслаждается полной свободой. Всех диких животных, будь то птица, зверь или рыба, подстерегают опасности, изобретенные коварным человеком, — ружья, капканы, сети, не говоря уже о более трагических бедствиях — о бурях и наводнениях; их домашних собратьев — свиней, овец, коров — заботливо растят на убой. Но кошкам ничего подобного не грозит, ни одно другое существо не пользуется такой неприкосновенностью, безопасностью и таким неограниченным суверенитетом, как мой рыжий разбойник. Он сам себе господин. Ничто не может удержать его дома, если ему нужно уйти, и ничто не заставит его уйти, если он расположен оставаться дома. Поскольку он не обременяет себя заботами о пропитании, обязанность обеспечивать его едой, питьем и всевозможными удобствами целиком лежит на мне. Мое единственное преимущество перед ним состоит в том, что я в десять раз старше его и имею некоторое представление о земном притяжении, Гладстоне и эмансипации католиков. Единственное преимущество! А какой мне в этом толк? Что касается всего прочего… взять хотя бы сферу кошачьих страстей: в этом отношении (видит бог!) он пользуется полной свободой, однако довелось ли кому-нибудь наблюдать, чтобы, ухаживая, он был деликатен или прибегал к нежным уговорам? И в то время как ему обязаны своим появлением на свет бесчисленные котята, наводняющие нашу округу, он расточает свои милости, нимало не заботясь о приличиях и не чувствуя никакой ответственности.

Однако чего ради я все время болтаю о своем коте? Неужели жизнь и в самом деле стала мне в тягость? Да нет же, разумеется, нет, жизнь нисколько не тяготит меня, все это вздор. А может быть, это я надоел жизни? Или просто надоел сам себе? Еще бы, ведь теперь меня не обременяют никакие заботы, а когда-то, и не так давно, их, смею вас заверить, было великое множество. И представьте себе, они как-то воодушевляли меня и словно придавали мне бодрости. Мне нравилось, да, да, положительно нравилось, теперь я это понимаю, когда на меня грозили обрушиться неприятности, когда приходилось напрягать волю, собираться с силами, решаться на что-то, когда нужно было пробивать себе дорогу, — в этом я находил самого себя.

«Если решение принято, ничто не заставит меня отступить от него, — так говорит Эли Портер. — Ничто. Мне, — говорит он, — наплевать на все. Пусть хоть двадцать тысяч чертей видят, что я делаю, и слышат, что я говорю, что бы я там ни говорил. И пусть десять тысяч из них орут „нет!“ и пробуют меня остановить, что бы я там ни делал, — я все равно докажу, что я прав, — говорит Эли Портер, — я не посмотрю и на десять тысяч чертей. И не потерплю, чтобы мне мешали».

Упрямый парень, не правда ли, да ведь он и скуп так же, как и упрям. Ему ничего не стоит увезти тайком навоз с соседнего поля, чтобы удобрить им свой собственный сад. Может быть, настоящим воровством это и не назовешь, но вряд ли такой поступок можно объяснить чем-нибудь иным, кроме как врожденной низостью. Но об Эли я расскажу вам потом; а сейчас он становится для меня такой же помехой, какой до этого был кот, и может испортить весь рассказ. Что же касается выражения моей духовной сущности, то теперь я вижу, что впереди мне ждать нечего, все одно и то же, путь пройден, прошлого не вернешь, а рай обернулся пустыней. Вот я и мечусь в своем маленьком мирке, придумывая, что же теперь делать, хотя сделать уже ничего нельзя, и в конце концов начинаю подумывать, а не пойти ли к парикмахеру и не попросить ли его перерезать мне горло.

Но вместо этого я спускаюсь в деревню, бреду без определенной цели, просто прогуливаюсь или, может быть, отдыхаю от своего кота. Одним концом улица упирается в полуразрушенную церковь, другим — в полуразрушенный деревянный мост над речкой, которая не отличается ни глубиной, ни величавостью. Вечереет, сгущаются унылые серые сумерки, низко-низко над заросшим кувшинками прудом проносятся ласточки, клочки бумаги трепещут под ветром и летят вдоль дороги; похоже, будет дождь. Во дворе фермы женщина печально вертит ручку маслобойки, шепчется с кем-то паренек в дверях дома, два котенка затеяли возню перед входом на почту, а в кузнице меняют подковы чалой кобыле учителя. Я иду через кладбище и натыкаюсь на священника, который, сняв пиджак, сгребает в кучу сорную траву у двери церкви. Он пристает ко мне со своей болтовней о грехе и позоре, сокрытых под одной из могильных плит, и кудахчет от непонятного веселья; но вот падают первые капли дождя, и, захватив грабли, он скрывается в церкви. Я следую за ним.