Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [87]

— Скажите мне, — провозглашает он грозно (господь наградил его голосом великой звучности, и он любит увещевать). — Скажите, скажите же мне! Извольте немедленно сказать, где мне раздобыть пятьсот фунтов стерлингов? — Он впивается в меня взглядом. — Немедленно! — повторяет он.

Я не могу дать ему никаких указаний на этот счет; да и зачем ему опять деньги? Что снова произошло? Дело в том, что он вечно клянчит и требует денег, вечно во все вмешивается, силясь что-то улучшить, а когда все хорошо, он и тут навязывает свою помощь — несносный человек.

— Взгляните на меня, — стонет он, — посмотрите, до чего я дошел: выпалываю сорняк на кладбище! Разве это порядок? Разве так должен я служить пастве? — И, иронически фыркнув, продолжает: — Какой-то злой рок, везде сплошной беспорядок, все идет вверх дном.

— Так что же случилось на этот раз? — спрашиваю я.

— Да разве вы сами не видите? Поглядите на церковь. Она вот-вот обвалится, клянусь вам, вот-вот. А крыша на моем доме? На нее тошно смотреть. Я стыжусь ее! А все остальное — лампы, орган, печи!

— Н-да, действительно неприятно! — говорю я.

— Чертовски неприятно, смею вас уверить. А что делать, я спрашиваю. Где искать отзывчивость, щедрость, братскую поддержку? С таким же успехом блоха может взывать к сфинксу. Видит небо, у меня скоро лопнет терпение, взаправду лопнет. Пропади все пропадом! Кончится тем, что я сойду с ума.

Я разрешаю себе заметить:

— Ну, сэр, будем надеяться, что небо всем нам ниспошлет утешение.

И, поспешно покинув разбушевавшегося священника, продолжаю свой путь, не обращая внимания на дождь.

Тут я снова вспоминаю Эли Портера; ведь замечание насчет неба — эхо его слова, его любимое изречение. Я знаю Эли чуть ли не всю жизнь и все-таки не люблю его. Ни я ему ничем не обязан, ни он мне, и все же он застрял в моей жизни, как кость в горле. И так с самого детства. Просто какой-то злой рок. Мы с ним почти ровесники, но даже мальчиками не дружили, а потом не виделись годами, однако в конце концов неизбежно встречались снова. Теперь он величает меня «сосед», — он принадлежит к тем людям, чьи манеры и привычки всегда раздражают окружающих, во всяком случае меня. «Сосед то, сосед это», — я не люблю его, но я слишком долго его терпел и в конце концов уверовал, что и сам-то я ничуть не лучше; не то чтобы я был такой же, нет, — боже сохрани! — но просто столь же достоин жалости. Ведь он сам не сознавал своего счастья, имея такую жену, как Лия, такую милую и добрую, что ему и король мог бы позавидовать, не то что я. Она умерла молодой и оставила ему трех дочерей, всех трех — и Люси, и Филиду, и… Фрэнсис. Я знаю, что иначе и быть не могло, что был единственный разумный выход, но душа моя возмутилась тем, что ему безраздельно принадлежит та, на кого я не мог заявить свои права. Он прекрасно знал еще до смерти жены, что я люблю Лию, но его, глупца, это не огорчало и не тревожило, и когда однажды я поведал ему о своей жгучей зависти, он только заметил:

— Что ж, сосед, зато вас господь наградил богатством и благородной душой.

С досады на его глупость я стиснул зубы.

— Много мне от этого радости, — сказал я.

— Эх, сосед, сосед, чем же вы недовольны? — спросил он.

— Вы все равно не поймете, — ответил я.

Я как будто и сам верил, что он не поймет, хотя, намекни я ему, в чем дело, он бы прекрасно все понял. Но он ничего не подозревал, и его замечание насчет благородства моей души подействовало на меня как удар кнута. Я спрашивал себя: «Как излечиться от любви?». И сам отвечал: «Только любовью. Но зачем лечиться от нее?». Так было до смерти Лии.

Он ничего не подозревал тогда, не подозревает и теперь, но я бы дорого дал, чтобы узнать, что он на самом деле думал обо мне в те давно прошедшие дни; сейчас-то мне все равно: ведь Лия умерла, а девочка… ну, да об этом я расскажу после. Уже тогда я был очень самоуверенным, бог знает почему, и никогда ни в чем не сомневался, хотя в то время понятия не имел о множестве вещей, да и по сию пору в них не разбираюсь, но ни за что не признался бы в этом Эли Портеру. Он любит распространяться о благородстве моей души, однако ему ничего не стоит заявить: «Я вовсе не хочу обижать вас, Диксен, но, по правде говоря, вы порядочный осел!». При этом он имеет в виду женщин. Нельзя не признать, что женская любовь — таинственное сокровище, ее трудно завоевать, но завоеванная, она не приносит счастья. Быть может, никакой тайны тут и нет, а все обыденно и скучно, как дважды два — четыре.

Неповторимая прелесть Лии, казавшаяся мне лучезарной, нисколько не трогала Портера. Во всяком случае, мне так представлялось, хотя на заре их совместной жизни он не мог не любить ее. Как же случилось, что это чувство потеряло для него всю свежесть и заглохло? При жизни Лии он часто говорил, причем даже мне:

— Я, как и всякий нормальный человек, испытываю весьма естественное желание стукнуть жену но голове, когда меня что-нибудь в ней раздражает, ну, скажем, если она не выпускает из рук газету, когда мне самому хочется ее прочесть, и без конца изучает объявления. Но у меня хватает христианского милосердия сдержаться. Я просто вырываю у нее газету — и все!