Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [49]

Перевод М. Шерешевской

«Во всем виноват Толстой»

Вероника Парр была счастливой находкой для своих подруг; она звала их Моргушка, Мигушка и Кивок[24]. Все три не могли жить друг без друга, а к Веронике относились с покровительственной нежностью. Они называли ее милочкой, считали ее простушкой и находили, что судьба явно благоволит к ней. Эти три молодые женщины были деловые лондонские женщины и служили в солидных лондонских конторах, а у Вероники был папа-вдовец, занимавший какой-то важный пост в управлении торгового флота (отдел насосов и подзорных труб), и это вынуждало его так много путешествовать по океану, что он с радостью ассигновал своей единственной дочери сто пятьдесят фунтов в год, с тем чтобы она могла жить, где ей захочется, вполне добродетельно и не доставляя ему хлопот. Он дал ей свое благословение.

— Веди себя как следует, — сказал он. — Второй раз девушкой не станешь, да будет тебе известно.

Так случилось, что Моргушка, Мигушка и Кивок поселили у себя Веронику — они звали ее Парри; и она начала подыскивать себе какое-нибудь легкое, приятное занятие. Как-то так выходило, что она не могла найти ничего подходящего. Вероника была очень недурна собой, белокурая, как скандинавка, с нежным цветом лица и прелестной фигурой, но эти выгодные качества тускнели из-за ее вялого характера и какой-то душевной робости, которая привела к тому, что в бесчеловечной деловой среде Веронику сразу зачислили в разряд тупиц. И хотя тысячи тупиц великолепно устроены в деловом мире, проникнуть туда просто в качестве тупицы не так-то легко. Оставалась возможность стать агентом по приему заказов на меха и белье на условиях оплаты в рассрочку, либо по сбыту сигарет на каких-то неопределенных условиях, либо угля на весьма зловещих условиях, или, наконец, стать страховым агентом на самых что ни на есть невыносимых условиях. Если бы не три ее подруги, Вероника охотно воспользовалась бы любой из этих возможностей или всеми сразу, но, к ее огорчению, они возражали очень резко, чтобы не сказать больше. И так получилось, что Вероника попросту сидела дома, читала книги и понемножку занималась рукоделием. Дом, где они жили, стоял на площади в Чизуике. Он был старый и неудобный, но отличался какой-то допотопной изысканностью и аристократизмом; даже окна в нем мыл тот самый человек, который мыл их еще четверть века тому назад. В квартире были две спальни, одна большая общая комната и маленькая кухня с черной плиткой, белой раковиной и темным шкафчиком, куда по временам забиралась страшная мышь и обгрызала мыло, пахнувшее опопанаксом.

По вечерам после обеда они собирались вместе в большой комнате, наслаждались ничегонеделанием и рассуждали о книгах, о жизни, о любви, о модах, о человечестве вообще, об искусстве, убийствах и религии; а иногда они отправлялись в дешевый дансинг, или заказывали себе дорогой ужин в ресторане, или покупали билеты в театр — удовольствие, которое может быть столь же дорогим или дешевым, сколь это может пожелать христианин; а ко дню рождения и на рождество они всегда делали друг другу подарки. В общем, жить было так страшно интересно, что Вероника, случалось, не спала по ночам, с нетерпением ожидая наступления нового радостного дня.

— Нора, — обратилась как-то Вероника к девушке-ирландке, которая каждый день приходила к ним убирать квартиру. — Спросите у швейцара, нет ли для нас писем. Он такой глупый.

— Мошенник он, мэм, как бог свят, мошенник. Такой бесстыжей рожи я в жизни не видывала.

— Бесстыжей?!

— Да уж поверьте мне: коли у швейцара чирей на шее, сразу можно сказать, что он картежник. Я его спрашиваю: «Когда же вы соберетесь починить перила на лестнице?». А он только бурчит в ответ. Я себе голову из-за них разбила в пятницу. «Когда же, говорю, лестницу приведут в порядок?» А он мне: «Ох, я человек темный». И тут же сунул мне для вас три письма, мэм.

— Где же они? — воскликнула Вероника.

— Да вот… Куда же я их девала-то, эти три письма? Их было три, такие хорошенькие три письмеца. Сейчас, сейчас разыщу, мэм.

Письма наконец найдены.

— А вот это я получила, мэм, — сказала Нора, извлекая из сумки небольшую картонную коробочку. — Из дому только нынче утром пришло.

В коробочке лежала эмалированная серебряная брошка в виде алого сердечка, зажатого между двумя листочками трилистника, а на сердечке было выгравировано «Иисус Христос».

— Тут все как есть в точности изображено, мэм, — пояснила Нора. — Трилистник — значит Ирландия, а это — бог превыше всего. А вот тут, на коробочке, написано: «Из Корка», а корявое «П», мэм, значит Патрик.

— А зачем здесь три крестика после «П»? — допытывалась Вероника.

— Ох, это его выдумки! — хихикнула Нора. — А я, мэм… да он мне даже совсем и не нравится — такой зубоскал. Рядом с ним всегда чувствуешь себя дура дурой.

По утрам Вероника оставалась полновластной хозяйкой квартиры; днем она иногда поддавалась соблазнам — посещала спектакль, музей; да мало ли соблазнов встречается в жизни милого праздного молодого существа, но она всегда возвращалась домой вовремя, до прихода своих трех любимых подружек.