Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [27]

— Как это все прекрасно! — восклицала она, обращаясь к своей дочери Мэрси, которая обычно сопровождала ее. — Я так счастлива! Все эти милые люди отданы на попечение нам, только нам. Таков промысел господень, понимаешь — самого всевышнего, а мы — его посредники и всегда должны помнить об этом. Так оно и идет из года в год, из года в год. И, разумеется, так оно и будет идти во веки веков; и никогда не перестанет биться сердце Брэддла. Старые умирают, молодые старятся, дети вырастают, женятся и не дают фабрике остановиться. Когда я умру…

— Мама, мама!..

— Ну, это, конечно, когда-нибудь случится! И тогда тебе придется взять на себя все эти заботы, Мэрси, и ты будешь говорить с ними, как делаю это теперь я. Да, быть владельцем предприятия — дело тяжелое и трудное, и только те, у кого оно есть, знают, как это тяжело и трудно. Оно требует от человека редкостных качеств. Но какое это святое призвание, какая благородная ответственность! И я думаю, мои люди понимают это и любят меня по-настоящему.

Перевод В. Кривцова

Черт на кладбище

Несносный был старикашка этот Генри Тэрли, денег у этаких больше, чем понятия, что с ними делать. Мы прозвали его Кочергой. Ну и чудила же был! Всю жизнь ради денег трудился, да еще как трудился, а старость пришла, так просто трясся над ними, и полшиллинга-то никогда не истратит в свое удовольствие. Ну и чудила!

Кровельщику, который рассказывал все это в трактире «У черного кота», что в Старнкомбе, про Генри Тэрли (давно уже умершего к тому времени), и самому было, пожалуй, за пятьдесят. И годы ли тут сказались, выпито ли было немало или просто уж такая была у него повадка, только был он прям и груб, и притом ядрен, как мореный дуб. Его отличала та грубоватость манер, которая может обидеть разве что глупца, а глупцов среди слушателей его не бывало.

Кочерга — так уж все мы звали его — здорово в скоте понимал, настоящий был дока. Корову свою драил так, как другой и зубы не чистит, и еще не бывало, чтоб та не дала доброго удоя, ежели доить принимался Генри. А когда хоронили его, так в гробу вместе с ним и все его денежки зарыли — так он их в руках и держал, я думаю. Родственников у него была куча — вы их, поди, всех и не знаете, ведь то, про что я рассказываю, случилось лет тридцать назад. Но все было прописано черным по белому, и оттого никто из родни этих денежек и в глаза не увидел. А ведь уйма народу в округе имела право хоть на малую их толику. Взять хоть Джима Скаррота, да и Исси Хокера тоже. Или опять же эту горемыку миссис Килсон, а уж про родного брата его, Марка Тэрли, и говорить нечего. По духовной Генри завещал, чтоб все его достояние зарыли в могилу вместе с ним. Бессовестно, скажете? Но так уж есть, так и будет: приведись таким людям хоть шиллинг отдать кому, они скорее псу под хвост его сунут. Эдакая блажь! Шестьдесят фунтов было в жестянке, так он и держал их в руках.

— Ни одному слову я тут не поверю, — сказал человек с одутловатым лицом, сидевший в углу. — Ничего такого Генри Тэрли сделать не мог.

— Что?! — прорычал кровельщик с необычной яростью.

— Конечно, оспаривать ваших слов я не стану, но сроду он ничего такого не делал.

— Выходит, по-твоему, я брехун?

— Ну, что вы! О нет, только поймите меня правильно. Ничего подобного Генри Тэрли не делал. Не могу я такому про него поверить.

— Гм! Да я же вам быль рассказываю, а быль, как ни крути, ни верти, она быль и есть. А ты вот перечить мне вздумал, подавай тебе чистую правду — небыль, мол, тебе ни к чему.

— Ладно уж, — сказал человек с одутловатым лицом, пододвигая свою кружку навстречу рассказчику. — К завтрему, может, я и поверю, ну а нынче, сейчас вот, это малость на выдумку смахивает.

— Ну что ж, тогда ладно, — кровельщик совсем успокоился. — Так вот, хуже всего вышло с братом его, Марком. Обошелся он с ним уж и вовсе бессовестно, словно с собачонкой паршивой. (Ваше здоровье!) Да, ровно с собачонкой. Марк — тот постарше брата, было ему уже под семьдесят, а жил он один в домишке, что за Большим Прыщом. Лачугу эту и домом-то не назовешь — прутья, да глина, да крыша соломенная, а срок найму кончался (ну, да это дело житейское). Вот и надобно было Марку либо выкупить домишко за пятьдесят фунтов, либо выметаться из него подобру-поздорову. Но шутка ли пятьдесят фунтов, где их взять? Старика ревматизма, можно сказать, загрызла, работой в лесу он еще кое-как перебивался, но спрашивать у Марка этакие деньжищи было все одно, что просить у него короны королевской.

Ну вот, и пошел старик к своему хозяину: ссуди, мол, пятьдесят фунтов.

«Нет, не могу», — говорит тот.

«Можно б из жалованья их вычесть», — говорит Марк.

«И этого не могу, — говорит хозяин. — Да ведь у тебя же брат есть — Генри. Денег у него куры не клюют. Попроси у него».

Ну вот, и попросил Марк у брата взаймы пятьдесят фунтов, чтобы домишко тот выкупить.

«Нет, — говорит Генри, — не могу».

Так и не дал ему денег. Тут, значит, старый Марк и скажи ему: «Не хочу, говорит, зла тебе, Генри, только думаю — помереть тебе в канаве». (Ваше здоровье!) И что вы скажете! Впрямь ведь помер он вскорости, братец-то его родной. Хватило солнцем, и помер, не где-нибудь, а в канаве. Ну, а как помер Генри, стали его хоронить и зарыли вместе с ним в могилу и жестянку с деньгами. В руках он ее держал, надо думать. И ведь прорву добра в могилу унес! И месяца не прошло, как похоронили его, а два молодчика отыскались и свое удумали. Один — Леви Картер, пономарь, человек полоумный — я завсегда говорил. Ум-то вроде и был при нем, да куда как не часто налицо оказывался, а так, хоронился где-то. Другого парня звали Импи, жил он у сапожника Слэка, а дом у того стоял, ежели помните, за садом старого путешественника. Импи-то был совсем другое дело. На поле подсоблял, а случалось — и пастухом подрабатывал. Вот и столковались эти двое выкопать ночью гроб Генри Тэрли, выудить оттуда денежки и поделить их промеж себя. А чем это пахнет, сами, небось, знаете — тюрьма до самой смерти. Но Импи этот — человек был отпетый, свинья свиньей, тьфу, погань! Он-то, видать, и подбил старика Леви на это дело. А уж обирать трупы — последнее дело!