Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [29]

«Кто это, кто это?».

А старый Марк до того струхнул, что решил: пришел его смертный час, и спрашивает:

«Это ты, сатана?».

Тут уж Леви слышит голос-то совсем не тот, какого он ждал, да как отскочит, быстрей, чем блоха соседская. Заорал еще пуще Пэта Гроу и тоже давай улепетывать. Да жестянку-то на бегу обронил, а старый Марк поднял. Встряхнул ее, слышит — деньги. Ну, тут-то он и смекнул, в чем дело: уж кто-кто, а он-то знал, как было захоронено братнино добро.

«Понятно, все понятно! — говорит. — Да это же Леви Картер, вор эдакий! Все понятно, все понятно!» Сунул он жестянку в карман и вприпрыжку домой, будто и вовсе ни про какую ревматизму не слыхивал.

Дома открыл жестянку, а там шестьдесят золотых соверенов. Шестьдесят соверенов!

«Ну, видно, нет худа без добра, — говорит Марк. — А уж добрей этого куда там!»

Ясное дело, денег, что были в жестянке, из рук своих Марк уже не выпустил. Вот так и выкупил он дом. Домишко-то, правда, не ахти какой — прутья, да глина, да крыша соломенная, но ведь он об нем всю жизнь мечтал. Там и дни свои кончил он, как и подобает истинному христианину. (Ваше здоровье!)

Перевод В. Кривцова

Бедняк

С давних пор жителям долины стал привычным вид человека на велосипеде, везущего сумку с газетами. Его не только видели, но и слышали, потому что отличала его от других встречных велосипедистов не внешность, хотя и примечательная, а голос — приятный тенор, звучавший каждое утро там, где он проезжал, — из Кобз-Милла через Кэзл-Приди-Питер, Тэспер и Базлбери, и далее, в Тринкл и Нанктен. Все, что угодно, пел он — баллады, всевозможные песни, арии из опер, церковные гимны и хоралы (он был первым голосом в тэсперском церковном хоре), — но при этом, казалось, соблюдал некий круговорот в их исполнении. В начале недели это были гимны и хоралы; в среду он обычно переходил на скромные мирские мелодии; четверг и пятница отмечались целой гаммой любовных песен и баллад, обязательно светских и необязательно скромных, а в субботу, в особенности к концу дня, который он проводил у стойки в «Белом олене», вся его программа становилась грубоватой и даже немного непристойной. Зато в воскресенье он был благопристойнейшим из людей, ни один сомнительный напиток не орошал его уст, и поведение его делало честь церкви, являя образец и для самых заядлых трезвенников.

Дэну Пейви было около тридцати пяти лет; не выделялся он ни ростом, ни внешностью, за исключением шляпы (жесткого черного котелка, который никогда не выглядел его собственным, хотя носил он его давным-давно), да еще носа. Это был уродливый нос, непомерно толстый, как локоток ребенка; таким он был от рождения, не был он ни сломан, ни покалечен, хотя подобное несчастье, возможно, произошло с ним в материнской утробе, когда он еще не успел сформироваться, и лекарь-природа лишь залечила его, не придав должной формы. Но мягкая улыбка на лице Дэна скрашивала этот недостаток, делала его лицо приветливым и, казалось, говорила: «Не косись на меня, я добрый малый, шляпа эта моя; ну, а нос — это уж господь бог дал мне такой».

Шесть деревушек, по которым он развозил газеты, лежат вдоль Икнилдской долины, под самым кряжем лесистых холмов. Их обитатели, живущие по соседству с лесом, рубят буковые деревья и дома у себя делают планки и подрамники для мебельной фабрики, находящейся по ту сторону холмов и занимающейся производством одних только стульев. Иногда и в самом лесу можно встретить шалаш, в котором сидит мужчина, вытачивающий на станке с ножным приводом части стульев. Величественны эти места, высоки, безлюдны и зелено-тенисты леса, и обозревают они с высоты шесть маленьких деревушек, как человек смотрел бы на шесть крошечных камушков-голышей, лежащих на зеленом ковре у его ног.

Однажды августовским утром наш газетчик возвращался на своем велосипеде в Тэспер. День блистал, подобно алмазу, но Дэн не пел, погруженный в раздумья о Скрупе, новом приходском пасторе в Тэспере, и мысли эти удручали его. Дело было не только в тоне воскресной проповеди на тему «Нищих всегда имеете с собою»[16], хоть это и плохо звучало в устах человека, известного своим богатством и черствостью сердца, подобного (как о нем говорили) дверному молотку; нет, тут было что-то более существенное; природное несходство между ними было слишком глубоко и вызывало неприязнь Дэна к пастору. Преподобный Фодел Скруп был богатым человеком, видимо, твердо уверенным в прочности своего состояния; он был из тех людей, с которыми Дэн Пейви никогда не мог сойтись во взглядах. Что же касается миссис Скруп, то одна лишь мысль о ней приводила Дэна в уныние, изливавшееся нескончаемыми вздохами.

В Ларкспер-Лейне он внезапно наткнулся на пастора, который беседовал с пожилым человеком по имени Илай Бонд, подрезавшим живую изгородь. Скруп не носил шляпы, и на голове у него была копна выцветших волос. На его лице, хотя и гладко выбритом, отчетливо выделялась густая сеть морщин и складок; плечи у него были сутуловатые, ходил он немного вразвалку, и голос его напоминал вой.

— Минуточку, Пейви, — проревел он, и Дэн сошел с велосипеда.

— Все эти годы, — продолжал священник беседу с садовником, — все эти годы, господи боже мой!