Песнь тунгуса - [48]

– Так заповедник – вон где. И дороги нет… Не здесь же дорога? – Старик сощурил светлые глаза.

– Мне в Устье, оттуда уже рыбаки ездят в нашу сторону.

Лицо старика пошло крупными морщинами-трещинами, стекла очков засверкали отсветами фонаря рядом с клубом. Он удивленно смеялся. Закашлялся.

– Да ты что, мальчик? С острова кто поедет в Устье? На ту сторону? В Усть-Баргузин ведь?

Мишка кивнул.

– Ага.

Старик покачал головой, поднял воротник черного толстого пальто, защищаясь от ветра с острой снежной крупой.

– Не ездят туда. Только если рыбаки на мотоциклах, но и те не в Устье же, а так, в море. Еще и ледовой дороги официальной нет. Позже дороги открываются. Хотя в этом году Байкал и рано встал. А кто знает, вот сарма налетит, раскачает море – и лед лопнет. У ветра сила. Ты откуда вообще?

Мишка объяснил.

– Ну-ну… – проговорил старик, идя рядом. – А на остров зачем?

– Я здесь жил, – сказал Мишка, – ага.

– Жи-ил? – протянул старик и, останавливаясь, посмотрел въедливо сквозь стекла очков на Мишку. – На острове?

– Ну да, ага, – сказал Мишка, перекладывая чемодан из руки в руку.

Старик бросил взгляд на этот чемодан.

– Да что-то я тебя не припомню?..

Мишка рассказал, где и с кем он жил на острове. Старик морщил лицо, стараясь вспомнить… И вспомнил только тогда, когда Мишка сказал о гибели родителей.

– Так ты их малец?.. Они же у тебя эвенки?

– Ну да, ага, – сказал Мишка.

– А бабка… такая черненькая… сморщенная… курила все, – припоминал старик.

Мишка кивал.

– Ага.

– В заповеднике ждет?

Мишка покачал головой и сказал, что нет, бабушка Катэ, Екатерина Ефимовна умерла этой осенью.

– Понятно, – сказал старик, взглядывая в вихрящуюся темноту. – Ну что ж, идем ко мне.

И они зашагали по улицам среди деревянных домов, с которых ветер срывал снежную пыль и дым печных труб. Мишка уверенно шел вместе с этим человеком и думал, что ведь так примерно все и должно было быть, разве пропадешь на Острове?

9

Старик был жилистый и худой, звали его Адам Георгиевич. Жил он один в половине дома недалеко, возле старого кладбища. По дому бродила рыжая и какая-то перламутровая курица. Больше никакой живности, ни собаки, ни кошки в доме не было. Курица сразу подошла к старику и поклевала его протянутую ладонь, потом приблизилась к Мишке и стала его разглядывать, клоня голову то на один бок, то на другой.

– Морозы сильные по ночам, – объяснил Адам Георгиевич, натягивая меховую безрукавку на клетчатую застиранную рубашку, расчесывая пятерней седые волосы. – Вот я ее и пускаю греться. Располагайся. Надо печь топить.

– Ага, так я сейчас, давайте, – сказал Мишка. – Где дрова?

– Ну хорошо, – согласился старик. – Только вон переоденься в телогрейку, зачем марать куртку.

Он дал Мишке старую телогрейку, пропахшую дымом, и сказал, где взять дрова. Мишка принес со двора охапку поленьев, со стуком сгрузил их возле печки, так что курица от неожиданности подскочила и сердито закхвохтала.

– Ну, ну, – проговорил старик, обращаясь к ней.

У старика в руке был нож, которым он собирался щепать лучину. И начал было, но Мишка попросил:

– Дайте лучше я.

Адам Георгиевич наблюдал, как Мишка гонит стружку на небольших поленьях, не срезая ее до конца.

– Хм, ловко, – проговорил он, увидев, как огонь быстро охватил тонкие концы стружки и побежал дальше, к утолщению.

– Ага, – откликнулся Мишка с улыбкой, – таежный способ.

Старик поставил на плиту, сняв маленький чугунный кружок с огня, черную сковородку. Наковырял свиного жира из банки, бросил на уже раскалившуюся сковородку, порезал лук, тот зашипел, зашевелился, золотясь. Потом он положил в сковородку очищенную вареную картошку. Запахло вкусно.

Мишка оглядывался. Перед окном стоял стол, накрытый истершейся клеенкой. У стены буфет черного цвета, в нем посуда. На стенах фотографии в самодельных деревянных рамках. Какая-то церковь с узкими башенками и узкими окнами. Женское лицо, светлое, странное, как будто снятое сквозь воду. Всадник в шляпе. Цветок в стакане. Ракушки. Ветка с шишками. Камень с каким-то рисунком… С рисунком птицы?

– А это орлан? – спросил Мишка.

Старик посмотрел на Мишку, не смог удержать улыбки.

– Скорее всего могильник, или, точнее, царский. Раньше на острове их было много. Сейчас последняя пара осталась.

– У нас в заповеднике их вообще нету, ага. Только орлан-белохвост. Зато здоров очень.

Адам Георгиевич кивнул.

– Ну, как же. Это самый крупный из орлов. Но по местным верованиям царский, то есть могильник – солнечный… Важнее всех других птиц.

– Кыыран, – пробормотал Мишка.

– Что? – не понял Адам Георгиевич.

Открывать птицу бабкиных сказок Мишке вовсе не хотелось, и он ничего не ответил. Птицами в заповеднике занимался Славников, русоволосый, длинноногий, чем-то на журавля похожий. Мишка выспрашивал у него про птиц и кое-что усвоил.

Обжарив картошку, Адам Георгиевич поставил сковородку на стол, на плоский ровный камень, а на огонь посадил белый закопченный чайник. Достал из буфета две тарелки, две вилки. Порезал черный хлеб. Сели друг напротив друга. Подрумяненная картошка показалась Мишке царским кушаньем. Он макал хлеб в горячий жир. Курице Адам Георгиевич насыпал желтой крупной пшенки на алюминиевую плоскую миску, и та принялась звучно клевать, поквохтывая.