Песнь тунгуса - [49]

– А где остальные? – спросил Мишка.

– Кто? – спросил Адам Георгиевич, взглядывая на Мишку сквозь стекла круглых очков.

Мишка смутился и не стал пояснять, что он спрашивал про кур, вдруг ему как-то не по себе стало.

– Остальных нет, – наконец ответил старик, медленно жуя.

Мишка успел уже увидеть, что зубы у него кривые, с прорехами.

Огонь в печи ровно и радостно гудел, тяга была отличная. И в холодном доме становилось теплее. Вскоре и чайник загрохотал крышкой. Мишка дернулся было, чтобы снять его, но вспомнил, что он не в тайге, в зимовьюшке, а в чужом доме, и остался на месте, лишь быстро и виновато посмотрел на хозяина.

– Снять, ага? – спросил.

– Ты же гость, – сказал старик с усмешкой. – Ладно, тащи его. Вон тряпка.

Мишка взялся за дужку чайника, обмотав ее тряпкой, и принес чайник на стол, на другую каменную пластину поставил его.

– А удобные камешки, ага, – сказал он. – Где вы их нашли?

– На скалах, – сказал Адам Георгиевич, беря из буфета фарфоровый чайник в рыжих застарелых потеках, открывая пачку плиточного чая, отламывая кусок. – Сколько ты жил здесь? – спрашивал он дальше, опуская кусок спрессованного чая в чайник и заливая его кипятком. – Совсем мало. А родился где? Здесь? Так ты тоже островитянин. Гм. Все островитяне странные люди.

Мишка смотрел на Адама Георгиевича с серебристой бородкой, в безрукавке, валенках в запотевших от чайного духа очках, и думал, что, ага, этот старик какой-то необычный. А себя-то Мишка считал никаким не странным, так, балбесина, сбежал из техникума. Но что он мог поделать?

После ужина они прошли в комнату. Там Мишка сразу увидел на стене еще один портрет той светловолосой подводной женщины, только молодой, радостной. В комнате был шкаф, стоял диван, у другой стены – железная кровать. Этажерка с книгами. Телевизор. На нем керосиновая лампа. В комнате еще было довольно холодно.

– Ты же не мерзляк, – сказал Адам Георгиевич, – эвенк рождается в снегу, как говорится. Так что буржуйку я топить не буду.

Ближе к кровати стояла буржуйка, круглая чугунная печка.

– Сдувает вашего брата с Байкала. Как вот и могильника. Исчезает орел, солнечная птица. Скоро его на острове совсем не будет.

Мишка посмотрел удивленно.

– Так откуда ты добираешься?.. – спрашивал Адам Георгиевич, усаживаясь на скрипучей железной кровати.

Мишка, устроившийся на диване, отвечал.

– А, на каникулы. Ну понятно. Но маршрут ты выбрал неудачный. Неудачный. И… каникулы ведь, кажется, кончаются?

Мишка не стал говорить ему, что совсем бросил учебу в техникуме, сказал, что у них продлили каникулы из-за карантина, грипп начался…

Старик с кряхтеньем стягивал валенки, раздевался. Как-то он враз осунулся, одряхлел, что ли. В автобусе казался здоровее, крепче, молодцеватей. А тут вдруг сник, похудел. И глаза как будто ввалились. С полочки он взял таблетки. Попросил Мишку принести воды. Тот пошел на кухню. Курица, увидев его, недовольно заворчала, даже вроде пошла в наступление, растопырив крылья, но остановилась. Мишка вернулся с полной железной кружкой.

– Да зачем так много, – недовольно пробормотал старик, проглатывая таблетку и отпивая воды.

Мишка внезапно понял, что этому человеку уже много лет. И он все работает фотографом в ателье. Ну, правда не рыбаком же, не пастухом, не охотником. Он хотел спросить… Что? Мишка забыл, попытался вспомнить – и заснул. Посреди ночи очнулся. Тихо. Совсем тихо. Что такое? Мишка приподнялся. Ветер не выл. И старик спал совсем неслышно. Мишка присмотрелся. Возле старика что-то шевелилось, а он лежал неподвижно. Это курица, понял Мишка, встал, обулся, прошел в кухню, накинул куртку, шагнул в сени – как будто в обжигающую прорубь ухнулся. С жутким скрипом открылась входная дверь, так же заскрипело и крыльцо. Мишка глянул вверх: миллионы звезд горели над Хужиром, над островом, миллионы холодных костерков, разожженных в небесной тайге переселившимися туда эвенками. Мишка опрометью кинулся в дощатый гальюн, оттуда пулей – назад. Мороз жал нещадно. Все трещало и скрипело.

«И хорошо, – подумал Мишка, – лед пускай нарастает».

Он забежал в дом, снял куртку и прильнул к теплой печи, раскинул руки. Печь – это бабушка.

Когда Мишка снова открыл глаза, в кухне горел свет, раздавались звуки радиоприемника, передавали новости. Старик кашлял, гремел посудой. Пахло дымом. Мишка потянулся под теплым тяжелым одеялом и решил, что зимнее вставание – это казнь, а он ведь вольный теперь человек и… и… открыв глаза еще раз, ничего не услышал, а увидел, что в комнату светит солнце, ослепительное, чистое зимнее хужирское солнце, он его сразу узнал, и как будто какой-то стремительный золотой сверкающий маятник понесся и ударил его – раз! Мишка протирал глаза в изумлении. Это был миг прошлого. В следующую секунду должен был раздаться голос бабушки: «Оле-доле, вставай, нэкукэ!»

Но было тихо.

Мишка еще немного полежал и наконец поднялся, быстро натянул свою одежду, вышел в кухню. Перламутровая курица, лежавшая у печи в солнечной полосе от окна, сразу выпрямила соломенные лапы, что-то пробормотала хрипловато-задумчиво. На плите стоял чайник. На столе – сковорода, кастрюля, деревянная коробка с хлебом, нож, вилка, ложка, сахар в плетеном блюде. Мишка умылся, налил из чайника горячей воды и выпил. Посидел еще под солнцем и собрался, взял чемодан и вышел. Ключ, лежавший на подоконнике, подошел к замку, и он замкнул дверь и зашагал по солнечной улице. В морозном воздухе раздавался звонкий собачий лай. Где-то гудела машина. Окна домов сияли. Вверху небо было цвета материных сережек – Мишка глянул, и как будто эти сережки в глазах качнулись. Закружилась голова. Мишка крепче ухватился за ручку чемодана. Навстречу пробежала маленькая девочка в меховой шапке с кругляшами по бокам, поздоровалась. Мишка ответил с небольшим опозданием. Отвык в Иркутске от этого обычая. Там-то здороваются только с теми, кого знают. Он вышел на главную широкую улицу поселка. Мимо протарахтел мужик на «Урале», шарф его, уши шапки, брови обросли густым инеем. Мороз перехватывал дыхание. Над домами вставали густые дымы, отбрасывающие тень на крыши, заборы, снег. Хужир скрипел всеми своими деревянными воротами, трещал дровами, сражался с могучим дыханием великой сибирской зимы посреди заледенелого необозримого моря. Мишка увидел хрупкую голубую цепочку горных вершин на той стороне. Они парили в морозной солнечной дымке, словно островки. Лед на море горел нестерпимо. Тут-то Мишка и вспомнил снова: «Ираиндя надан гарпалылнаду Сэвдеелэй-дэ гуделэй!» – «В Ираиндя на слиянии семи лучей Весело же и красиво!»