Песнь тунгуса - [12]

6

Туман на следующий день рассеялся, но пошел сильный дождь. Группу он застал уже в пути. Люди шли, оскальзываясь на камнях, глядели по сторонам. Уже никто, кроме Андрейченко, не верил, что эвенк пошел по этой тропе. Но и на другой – по северному кругу – его пока не обнаружили, Андрейченко выходил утром на связь с той группой по «Карату», отданному ему Борисом Аверьяновым. У Круглова была своя рация.

Раненого и обессиленного долгими блужданиями человека они давно бы уже настигли. Это было ясно. На перекуре под густым кедровым шатром Семенов высказал эти соображения лесничему, Шустов поддержал его, но, впрочем, достаточно вяло. Возвращаться в поселок он не хотел, чтобы не угодить на прилетевший самолет и не отправиться в армию. Какая еще армия? Вырвать два года такой интересной, напоенной дурманящим запахом багульника жизни? Да, всюду рос этот кустистый болотный багульник, наполняя воздух пряным и в то же время слегка горьковатым и терпким ароматом.

Где-то в глубине шелестящей тайги заунывно каркал ворон. Может, он уже рвал труп того, кого они искали.

Андрейченко слушал Семенова, глотая папиросный дым. Наконец он заявил, что полностью согласен, соответствующе… Но все-таки им лучше дойти хотя бы до перевала, до гольцов. Было похоже, что говорит это он как-то помимо воли. В самом деле, вряд ли обнаружение Мальчакитова, живого или мертвого, было ему на руку. Если ружейная пуля попала в Тунгуса, то это грозило неприятностями лесничему. Убийство по неосторожности, – Шустов слышал о такой статье. Хотя… неужели Тунгус ходит с пулей в башке?

И в то же время какая-то сила заставляла Андрейченко преследовать Тунгуса. Какой-то странный азарт… И он не мог остановиться.

Но где он, Тунгус? Кого они пытаются настигнуть?

Снова в тайге хрипло прокаркал ворон.

– Короче, надо идти, соответствующе, – сказал Андрейченко, подставляя окурок под капли, сбегавшие с кедровой ветки.

И они шли по тропе дальше, вверх среди лохматых и огромных кедров, изумрудных пихт. Ели попадались редко.

Одежда на них уже вымокла, в сапогах хлюпало. Но было тепло, даже душновато, видимо, от ходьбы. Они поднимались в горы. Чаще встречались скалы, впереди уже виднелись склоны, сплошь заросшие зелеными подушками кедрового стланика. Человек мог свернуть с тропы и где-то упасть в такие подушки, – разве его найдешь? Если только с ищейкой. Но дожди уже смыли его след.

Шустов посматривал на Андрейченко, неутомимо шагавшего впереди всех. Он сам был похож на какую-то фантастическую ищейку, лайку, рыскавшую на задних лапах.

Вечером тайга осталась позади. Уже стало прохладно, даже холодно. Вдалеке вершины покрывал снег. Под низкими серыми облаками с полосами дождей виднелась седловина перевала. У последнего островка деревьев, лиственниц, занесенных свежим налетом зеленых иголок, стояло зимовье. Но они еще долго шли к этому домику, спотыкаясь, бормоча проклятия, и скрипучую дощатую дверь открыли уже в сумерках… Первым Шустов входил. И внезапно его пронзило необычное чувство присутствия человека, того, за кем они шли… То есть ему внезапно живо представился Тунгус, полулежащий на нарах слева от оконца, пропускавшего тусклый свет.

– Чего ты? – спросил Андрейченко и подтолкнул его.

Шустов прошел дальше и увидел, что это свернутые старые одеяла. Семенов закашлялся.

– Э, ты не простыл?

– Надо было спирта взять, – сипло отозвался Семенов.

Они были мокры насквозь. Казалось, что ничего уже у них не получится – ни огонь развести, ни поесть, высушиться… Но люди упорны. И Андрейченко тут же принялся строгать стружку охотничьим ножом, – тунгусскую стружку, как ее называли. Завитки делались на одной лучине и не срезались до конца. Тонкие окончания быстро занимались пламенем, переходившим на древесные перья потолще и на толстые основания, уже горевшие сильно и способные воспламенить поленья. Правда, на этот раз стружка не загорелась сразу, с Андрейченко так густо падали дождевые капли, что замочили растопку. Чертыхаясь, он вытер большие кисти о рваное одеяло, утер этим одеялом и лицо, чуб, скинул мокрый плащ и снова навис над железной печкой. В этой печке сейчас сосредоточилось все, вся вселенная, вся жизнь планет, солнц и земли с ее городами и весями. Шустов и Семенов с мучительным напряжением следили за лесничим, за его темным хищным лицом с выступающим костистым носом – и, кажется, глазам своим не поверили, когда это лицо вдруг озарилось теплыми сполохами… Да, по его лицу переливались розовые блики. И Шустов сейчас испытывал к этому человеку благодарность, даже восхищение чувствовал, хотя, по правде говоря, с тех самых пор, как заварилась эта история с пожаром и Андрейченко принялся, что называется, валить Тунгуса, лесничего невзлюбил. У Андрейченко была своя выгода, и уже многие в поселке об этом догадывались. Сварщика, мужика средних лет, которого почему-то сразу, как он только приехал в заповедник, стали звать по отчеству – Кузьмич, что было не в традициях поселка, где даже пожилых работников называли только по именам, ну, начальство-то в глаза и по отчеству, а за глаза – все равно по имени, мужика этого со светлым чубом и разными глазами, ухватистого и крепкого, Андрейченко привечал всячески из-за дочери. Старшая дочь у него ходила в старых девах. Даже непритязательные лесники и бичи, любящие пошутить насчет того, что в тайге сто километров не крюк и сто лет не старуха, от его дочки нос воротили и дали ей кличку Плесневелая. Что-то такое в ней было отталкивающее. А Кузьмичу, квартировавшему после переезда с кордона для сварочных работ на «Орбите» у Андрейченко, хоть бы хны. Все с изумлением сообразили, что у сварщика с Плесневелой роман. Андрейченко не хотел упускать шанс для дочери и приложил все силы, чтобы вызволить из камеры на Большой земле сварщика, поначалу и обвиненного в пожаре по недосмотру: он как раз закончил на «Орбите» сварочные работы. И вместо сварщика в застенок угодил Тунгус. Андрейченко постарался. И сейчас старался… догнать эвенка… или уже его тень…