Песнь призрачного леса - [98]

Тетя Ина кивает.

– Потом мы услышали крик Брэнди. Истошный крик. А он сказал: она играет на публику. Притворяется. Никто даже не знал, что на чердаке есть осиное гнездо… Потом все стихло, она замолчала…

– Почему вы нам никогда не рассказывали – ни ты, ни папа? – Я содрогаюсь до глубины души. Этот дом был моим, я его так любила. А он хранил столько горя.

Тетя Ина вытирает глаза.

– Есть вещи, которые очень больно вспоминать.

– И чем все закончилось для… твоего отца? – Слово «папы» у меня как-то язык не поворачивается произнести.

Она вздыхает.

– Его посадили. И он не дожил до освобождения – какой-то сокамерник его прирезал. Но мама умерла еще раньше – от скорби, наверное. По крайней мере, отчасти. После… В общем, она уже не оправилась. А мы с Уиллом остались жить здесь. Поближе к Брэнди.

– Папа поэтому так дорожил скрипкой? Из-за Брэнди? Хотел время от времени видеть ее?

– Да, думаю, во многом поэтому. Во многом… – отвечает тетка, но как-то неопределенно. Уклончиво. Потом какое-то время молчит, словно набирается решимости… Боже, неужели даже это еще не все?

Впрочем, я догадываюсь.

– А откуда у папы на самом деле взялась эта скрипка? Ведь не от вашей матери, верно?

Она заламывает руки.

– В ночь смерти Брэнди он притащил домой много досок. А после заказал скрипичному мастеру инструмент. Особый инструмент, специально для себя. Но все равно… В то, чем она стала, твой папа превратил ее сам.

– Каким образом?

– Точно не знаю.

– Ну тетя Ина! – подгоняю я.

Она качает головой.

– Горе. Вина. Тоска. Как-то так. Он все играл, играл, и привидения начали потихоньку оживать. То тут, то там. Потом Уилл уже целенаправленно к этому стремился, призывал их. Увидел в том свое призвание. Поначалу. А потом уже, кажется, просто не сумел остановиться. Не мог ничего с собой поделать. Его словно оплело невидимыми нитями. Твой отец давно решил, что после его ухода скрипка должна перейти к тебе, но Джесс воспротивился. Настоял, чтобы тебя от нее оградили.

Все сходится: волшебную силу этой штуки вызывает только скорбь – ибо она сотворена из скорби.

– А Джессу известно, что папа… – автор скрипки?

– Не думаю. Я ему никогда не говорила. Уилл не хотел, чтобы дети знали. Ему было важно, чтобы вы просто полюбили музыку.

Что ж, пусть так. Поверить в папино горе, придавшее скрипке магическую силу, нисколько не сложнее, чем в то, что искусство заклинания призраков каким-то образом сообщили ей наши ирландские предки-колдуны. Мне ли не знать, как могущественно горе. Оно захлестывало меня океанскими волнами с ног до головы. Я захлебывалась им. Так что́ ему стоило обычную конструкцию из отесанных досок превратить в орудие вызова духов? Ну а скорбная энергия исполнителя, вливаемая в инструмент ежедневно, довершила дело. Очень просто и правдоподобно.

Но вот то, что папа обманывал меня, хотел втянуть, вовлечь в свое личное горе и взвалить ответственность за него на мои плечи… Ох.

Раньше я никогда не чувствовала к нему жалости в простом, земном смысле – он казался настолько выше всего земного! – а теперь чувствую. И это чувство – совсем не то, что девочке, любой девочке, хотелось бы испытать по отношению к отцу. Все эти последние четыре года я лелеяла в сердце идеальный образ – нерушимый источник душевного комфорта и поддержки, глубокую и неколебимую уверенность в нем; и вот он треснул прямо посредине.

* * *

– Пойдем прогуляемся, – зову я Седара, оставив тетю Ину одну.

– Что она сказала? – Он в нетерпении ерзает на тахте.

Но я лишь грустно мотаю головой, и «ковбой» покорно следует за мной на крыльцо.

Надо двигаться дальше. Вновь обрести почву под ногами. Решительно сжимаю руку Седара, увлекаю за дом и дальше – в рощу. Чувствую, как сотни вопросов рвутся из его груди, но он молчит. Мой парень просто переплетает свои пальцы с моими и шагает рядом сквозь темный строй деревьев – будто я веду его куда-нибудь на пляж, а не в страшную заколдованную чащу.

Мы молча ступаем по мягкому, рыхлому ковру из опавших иголок, солнечные лучи, пробиваясь кое-где сквозь кроны, высвечивают на лесной подстилке островки мха. Птицы не поют, и белки не прыгают с ветки на ветку. Роща пуста и тиха, застыла в ожидании. Привидения километров на десять вокруг затаили дыхание.

Мне хочется излить свое негодование криком в безмолвие сосен. Хочется пасть на сырую землю и умолять ее поглотить меня. Срубить все стволы в этом лесу и сжечь дом, служащий ему сердцем. Хочется…

Хватаю какое-то трухлявое полено, изо всех сил шарахаю им по ближайшему дереву. Удар отдается в руке, во всем теле, даже в зубах. Я наношу новый, и еще, и еще – пока все конечности не начинают дрожать.

Падаю на колени, даю волю всем чувствам сразу, выскакиваю из собственного тела, оставляя позади лишь жалкую, бессмысленную оболочку. Только сломанное ребро продолжает болеть так, что даже дыхание перехватывает.

– Шейди, – нежно курлычет Седар, касаясь моей спины. – Шейди, что с тобой?

– Джесс в тюрьме, Фрэнк на воле, я ничего с этим не могу поделать, – полубессвязно лопочу я. – А папа был обманщиком, как почти все, кого я люблю… – Слезы снова брызжут из меня водопадом, словами этой боли не объять.