Песнь призрачного леса - [100]

– Тащи свою скрипку, Шейди. Пусть Джим посмотрит, как я вас всех перестреляю. Хочу видеть его лицо при этом!

Уговаривать меня не приходится. Опрометью мчусь в спальню и вытаскиваю футляр из-под кровати. К счастью, Фрэнк сам не знает, о чем просит. Скрипка – самое мощное оружие, каким я на данный момент располагаю. Грозное оружие. Вниз по лестнице я скатываюсь с такой скоростью, что спотыкаюсь о нижнюю ступеньку и чуть не впечатываюсь в угол.

В гостиной судорожно распахиваю футляр и выхватываю инструмент.

– Играй! – рычит Фрэнк. – Кем ты мне там грозила? Духом моего брата? Ну так зови его сюда!

У мамы расширяются зрачки, она теснее прижимает к груди Хани и взирает на меня в немом замешательстве. Тетя Ина отступает к стене и тихонько сползает по ней, закрывая лицо руками. Седар падает на колени.

– Шейди, не надо!

– Если я откажусь, нам всем конец, – шиплю в ответ и трясущимися руками настраиваю инструмент.

– Играй! – бушует Фрэнк и в подкрепление своего приказа стреляет в воздух над моей головой.

Хани взвизгивает и ударяется в рев. Мама закрывает ей рот ладонью и шикает. У меня пальцы дрожат так сильно, что чуть не выпадает смычок, но выхода нет.

Для исполнения снова выбираю «Оми Уайз» – в прошлый раз с Джимом сработала именно эта песня.

Получается как-то «криво», пронзительно и даже фальшиво, но достаточно громко, чтобы исторгнуть из Хани новые отчаянные рулады. Но с каждой новой музыкальной фразой моя уверенность в себе растет, а горючая смесь из ярости, стыда и страха свободным потоком переливается в мелодию. Эмоции от фантастического напряжения плавятся на стыке с инструментом, словно воск: уже не разобрать, где заканчивается моя кожа и начинается деревянный корпус.

Закрываю глаза. Усилием воли забываю о Фрэнке, Седаре, маме и даже о Хани. Сосредоточиваюсь на энергии скорби – энергии, способной засосать Джима воронкой обратно в наш мир. Услышав вскоре мамин вопль, поднимаю веки и вижу: получилось. Вот он, явился – не запылился, посреди комнаты, руки, как плети, висят по бокам, челюсти плотно сжаты.

Фрэнк при виде брата издает короткий громкий звук – нечто среднее между удивленным восклицанием и стоном.

– Джим, Джим! Пожалуйста! – Владелец строительной конторы валится на колени. – Прости меня, прости, прости!

Мама бросает на меня душераздирающий взгляд. Я просто киваю. Ну вот, теперь и она поняла.

– Во всем виноват мелкий ублюдок! – Голос Фрэнка тонет в рыданиях. – Это он! Он! Он сказал, что ты спишь с Марлин! Что видел вас вместе. И это стало последней каплей. После всех твоих косяков! Одних денег сколько я на тебя спустил!

Черт тебя подери, Джесс… Так вот из-за чего весь сыр-бор – из-за твоих жалких манипуляций и вранья.

– С какой стати мне спать с твоей женой? – Джим нависает над ним, скрестив руки на груди, и выглядит гораздо воинственнее, грознее, чем при жизни, словно потусторонний гнев придал ему весомости и уверенности. – Зачем бы мне это понадобилось?

Ужас на лице Фрэнка в мгновение ока опять сменяется бешенством.

– Разве ты не трахался с Ширли под носом у лучшего друга? Разве вечно, на каждом шагу не искал повода насолить мне? Да ты угрохал отца, пьяный бездельник! Но тебе этого мало! Тебе мало той вины? Того, что ты, негодяй паршивый, не смог день за ним последить? Всего лишь сутки! Чтобы он хотя бы не захлебнулся собственной долбаной блевотиной!

– Я совершил одну ошибку, но ты никогда не позволял мне о ней забыть. Ни на минуту. Ни на одну-единственную!

– Ошибку? Единственную?! – ревет Фрэнк. – Отец помирал в одиночестве, в адской боли и страхе, наверное! А мама тебя все же простила и меня заставила… постараться. Но у меня не вышло, я знал, что никогда не выйдет!

– И всю оставшуюся жизнь ты подогревал свою ненависть. Ты повсюду искал оправданий для нее, Фрэнк. Смерть отца была лишь поводом. И вот ты отомстил, верно? Раскроил мне башку, вышиб мозги. Молодец! Надеюсь, доволен?

Горькое отчаяние искажает лицо живого Купера.

– Ну а какого хрена ты напрашивался? Торчал и торчал у меня под носом? Ведь ты меня провоцировал! Нарывался! А я же намекал! Платил гроши, посылал на безнадежные участки, окунал носом в самое дерьмо. Но ты сидел на жопе ровно, ты оставался. – Фрэнк вызывающе глядит на мертвого брата и переходит на какой-то заоблачный рокот: – Какого лешего ты, сука, не проваливал? Ты же понимал: рано или поздно я тебя порешу. Не мог не понимать!

Джим качает головой.

– Поразительно. Даже тут на меня все свалил.

Мама издает страдальческий всхлип, и Джим переводит на нее взор, в котором теперь – искреннее сожаление.

– Прости меня, Ширли. Ужасно жаль…

Хани с выражением испуга и тоски тянет к нему ручку. На губах рождается вроде бы слово «папа» – мне за скрипкой толком не слышно.

– Спрячь Хани. Не позволяй ей смотреть. – Джим не сводит с мамы глаз, пока та не отворачивается и не прячет головку Хани у себя на груди.

Это позволяет ему снова сосредоточиться на Фрэнке, и на него призрак глядит безо всякой жалости и сочувствия, зато с торжеством. В одном Фрэнк прав: Джим долгие годы ждал этого часа, пусть даже ради него пришлось умереть. Сколько все же в людях, даже самых близких, таится такого, о чем мы даже не догадываемся.