Песнь призрачного леса - [89]
Подмигиваю – с такой значительностью, что, надеюсь, он прочувствует ее от макушки до пяток.
Седар вскакивает и, слегка покраснев, буквально выхватывает у мамы сумки.
– Приятно познакомиться, мадам. – «Ковбой» расплывается в улыбке чуть более широкой, чем приличествует случаю. Что ж, у него есть повод – я сделала выбор. Он своего добился, больше ждать не придется.
Хани, топоча ножками, выбегает из спальни и с высоты своего росточка смотрит на него вверх как завороженная.
– Ты ковбой? – По личику ее расплывается задорная ухмылка.
Все дружно смеются, а Седар наклоняется, чтобы пожать малышке ручку.
– Ага! – театральным шепотом признает он, и Хани радостно хихикает.
– Останешься на обед, Седар? Ты же не вегетарианец? – спрашивает мама, бросив по дороге осуждающий взгляд на меня.
После еды мой «ковбой» приносит из своего фургона мандолину и исполняет для Хани «Сватовство лягушонка»[80] на все голосовые партии, со всеми фиоритурами и сложными звуковыми эффектами. Та хлопает в ладошки и непрерывно заливается смехом – до тех пор, пока в конце песни бедного лягушонка не проглатывает змея, только тогда малышка ахает. Я умиляюсь, наблюдая за забавной парой – ковбой и девочка, – но мысли мои уже блуждают далеко – рядом с Фрэнком, и Джессом, и скрипкой, тоскующей по моим прикосновениям.
Мама соглашается оставить Седара на ночь – если, конечно, уложить его здесь, на тахте, а я клятвенно пообещаю до утра не выходить из спальни. Конечно, возражать не приходится: ведь уверенность в том, что он там, внизу, «живой преградой» пролегает между входной дверью с одной стороны и всеми моими родными, любимыми – с другой, – условие моего спокойного сна.
Увы, уверенность эта оказалась призрачной. Ночью весь дом от крыши до подвала внезапно прорезает отчаянный вопль. До меня сразу доходит: безопасности нам не обеспечит сейчас даже тысяча Седаров.
Глава 25
Врываюсь в комнату, где спят мама с сестренкой, и включаю свет. Хани сидит на кровати, выпрямившись – точно как в тот раз, когда налетели осы. Крохотная грудка вздымается часто-часто. Лихорадочно осматриваю помещение, затем саму малышку с головы до ног – нигде никаких кусачих насекомых.
Глаза мамы открыты, пристальный взгляд устремлен прямо перед собой, но она лежит не шелохнувшись, будто оцепенела.
– Мама, – зову я, – мама!
Трясу ее за плечи, и тут только она резко подскакивает, хватая ртом воздух, словно из-под воды вынырнула, и в панике шарит глазами по спальне. Наконец замечает меня.
– Что случилось? Почему ты здесь? – Мама прижимает ладонь к грудной клетке.
– Хани кричала.
Мама сразу переносит все внимание на кроху.
– Но ничего. Это она во сне.
– Шейди, отведи ее вниз и налей… соку там, я не знаю… – немного помолчав, просит мама. – Я тоже через минуту спущусь.
Голос у нее какой-то странный. Отстраненный.
– А что такое? Тебе тоже… что-то приснилось? – Волосы у меня на затылке начинают шевелиться.
– Ничего… Ступай вниз. Прошу тебя.
Хани обвивает меня ручками за шею и зарывает нос куда-то за ухо. Уношу ее из комнаты, но на пороге оборачиваюсь. Мама подтянула колени к груди, обхватила их руками и раскачивается, раскачивается…
Меня пробирает холодом. Но надо перво-наперво заняться Хани. С верхней ступени лестницы вижу: Седар уже поджидает внизу, щурясь во тьму.
– У вас там все нормально?
Наверное, тоже испугался – вон как вцепился руками в перила.
– Кошмар привиделся. – Хочу пройти мимо, он останавливает и целует в щеку – сначала меня, потом Хани.
– Мне тоже не спится, – замечает он.
– Из-за привидений или из-за Фрэнка?
– Да из-за всех скопом, – застенчиво улыбается Седар.
Вскоре на кухне к нам присоединяются тетя Ина и мама.
– Что тебе приснилось, солнышко? – спрашиваю. Сердце мое бешено стучит. – Опять осы?
Хани трет глазки и кивает.
– Они напали на девочку. Там, сверху. – Она тычет пальчиком в потолок.
Мама вздрагивает, перехватывает у меня Хани и прижимает к себе крепко-крепко. Неужели опять та самая «девочка» – из моих детских видений, девочка, живущая на потолке? От этой мысли мне тоже становится не по себе.
Тетя Ина поднимает на нас широко раскрытые голубые глаза.
– Я же сказала, Брэнди: не подавай к чаю печений… – Разум ее блуждает где-то далеко, за пределами нашего мира, и она вдруг тихонько запевает печальную песню – ту самую, что играла скрипка, когда я ныряла в озеро. Папину песню. От нее он мрачнел, «темнел» намного сильнее, чем даже от «Двух сестер». Меня начинает потряхивать.
– Вот потому я вас с Джессом отсюда и забрала. Детям в таком доме не место, – молвит мама и добавляет, красноречиво глядя на тетку, которая смотрит на нее в ответ, сложив руки на столе, и мурлычет себе под нос мелодию: – Как, впрочем, и взрослым…
Потом мамино лицо вдруг бледнеет от страха.
– Что? Что такое?
Она трясет головой.
– Ничего. Пойду уложу Хани в постель, но утром мы уезжаем. Еще одной ночевки здесь я не вынесу, – и уносит малышку на руках прочь.
Седар тоже встает и «уползает» обратно на свою тахту – наверное, чтобы не совать нос в семейные дела.
Я же взмываю вслед за мамой – ужасная мысль, озарившая меня, переливается в вопрос:
– Послушай, здесь есть чердак?
