Песнь призрачного леса - [91]

– Но есть же и другой способ. Давай вместе обыщем все комнаты, все закоулки, авось что-нибудь и раскопаем. – В широко раскрытых зеленых глазах Седара – и мольба, и решимость. Легкая россыпь веснушек по щекам и носу резко контрастирует с необыкновенной, особенной бледностью лица. Кажется, «ковбой» напуган и рассержен сильнее, чем хочет показать. – Прошу тебя, Шейди.

Мучительным усилием заставляю себя отложить футляр со скрипкой и заглушить внутренний голос, твердящий: этот парень – просто очередное препятствие у тебя на пути, обойди его. Я киваю. Только тогда Седар ослабляет хватку.

– Тогда пойдем найдем чердак, – говорю.

– Не вопрос. Вперед.

Разыскивать заветный лаз в верхнее потайное помещение приходится долго – тем более что нельзя шуметь, а то перебудим весь дом. Сантиметр за сантиметром изучаем все стены и потолки, пытаясь обнаружить под слоями штукатурки и обоев хоть какие-то признаки дверного проема. Наконец Седару приходит на ум отодвинуть тяжелый комод в моей старой спальне и посмотреть за ним. На секунду замираем в тишине – не проснулась ли мама, но та если и слышит, то решает сделать вид, будто не слышит, и остаться в постели. Потом я принимаюсь шарить руками по стене – где же, ну где же тут может быть вход? Стена совершенно гладкая… но я все же обнаруживаю под слоем краски углубление. Потом как бы обвожу его кончиком пальца, чтобы распознать очертания. Интересно, кто же запечатал эту дверь, кто похоронил тут все тайны нашей семьи разом? Кто именно?

Тихонько провозившись с полчаса, Седар освобождает проход на чердак и срывает с его косяков тяжелую клейкую ленту – вероятно, впервые за несколько десятилетий. Куски шпаклевки и рассохшиеся щепки усыпают пол метра на два кругом, обои со всех сторон свисают клоками. Но дело сделано – вот перед нами дверь на чердак, достаточно широкая даже для двоих.

Правда, на ней нет ни ручки, ни даже защелки – наверное, сняли, когда заклеивали, но мой парень впивается ловкими пальцами в самый край и тянет на себя… Усилие, другое, дверь со зловещим скрипом отворяется, и я могу поклясться: все привидения нашего дома в эту секунду дружно выдыхают – то ли со страхом, то ли с облегчением, не разберу.

Дергаю за старомодный шнур под электрической лампочкой, но та не загорается, так что приходится послать Седара на кухню – взять из ящика у плиты карманные фонарики. Сама остаюсь ждать в проеме. По всему телу бегают мурашки. Я ожидала, что воздух здесь окажется прохладным и затхлым, как в какой-нибудь заброшенной библиотеке, но на этом чердаке, как и на любом обыкновенном флоридском чердаке, жарко, влажно и мерзко. В желудке зарождается изжога, голова начинает слегка кружиться. Меня мутит, словно организм противится моим планам, не желает карабкаться по этим ступеням наверх, предупреждает: ничего хорошего из такой затеи не выйдет.

Чем дольше я вглядываюсь в зияющую черноту чердака, тем тише как будто становится во всем здании, эта тишина уже практически звенит в ушах.

Одна мысль: я направляюсь в жуткий, изъеденный временем склеп фамильных тайн, где меня ждут открытия, леденящие душу, – неотступно преследует меня, и сонм окружающих привидений незримо свидетельствует об этом. Но вот возвращается Седар с двумя фонариками, и мы, не колеблясь, переступаем порог царства зовущей, безмолвной тьмы.

Там, внутри, приходится ступать осторожнее, освещая электрическими лучами каждый шаг. Ступеньки и пол местами прогнили – вернее сказать, там и сантиметра нет крепкого, устойчивого. Шарим фонарями по стенам и потолку, выхватываем из мрака старые коробки, сломанную мебель, забытые кем-то инструменты…

– Я не параноик… Понимаю – это просто обычный чердак, не более. Но что-то тут не так, – хриплой скороговоркой произносит Седар. – Давай-ка управимся побыстрее.

Разделяемся: направляем свои «прожекторы» в разные стороны, роемся в окружающем беспорядке. Зачем – толком не знаю. Что надеемся найти? Мумию мертвой девочки? Позади уже минут двадцать кропотливого осмотра. Нашими усилиями на поверхность извлечены груды бесполезного мусора: старые страховые документы, журналы, целые гардеробы допотопной заплесневелой одежды. И все же меня не оставляет предчувствие: здесь мы обнаружим что-то важное, ответ на все мои вопросы, который наконец разрешит все недоумения, расставит все по местам.

Мы перебрали по крупицам содержимое стольких ящиков и сундуков, и я в отчаянии уже думаю улизнуть и прибегнуть все же как к последнему средству – к скрипке. Со вздохом вытаскиваю из завалов очередную раскрытую картонку. Когда-то в ней хранились бананы, теперь же – стопки пыльных бумаг, а на самом дне, под ними, – тяжелая книга, а точнее, семейный альбом для фотографий. Подсвечивая фонариком, начинаю листать страницы, окрыленная новой надеждой. Лиц я никаких не узнаю – все снимки старые-престарые, совсем пожелтели, принадлежит совсем другой эпохе.

Однако затем в луче мелькает облупившийся, заляпанный пятнами групповой портрет: родители с двумя маленькими детьми. Сразу узнаю папу – ему тут лет десять. Пристально, без улыбки смотрит в камеру своими выразительными темно-карими – точно как у меня – глазами. Рядом с ним – тетя Ина, лет шести-семи от роду. Она улыбается, но нервно. Мать – стройная до худобы, миловидная женщина. Только волосы как-то чудно́ всклокочены, а с одеждой дело обстоит и того хуже. Кого-то она мне напоминает, но это не важно: от облика мужчины на портрете у меня сразу перехватывает дух.