Песнь об Ахилле - [9]

От их шепота я давился, словно еда у меня во рту превращалась в прах. Я отталкивал тарелку и бросался прочь, в поисках укромного уголка, где меня не потревожат, где разве что слуги проходят мимо. Мой маленький мирок еще уменьшился — до трещинок в полу и завитушек орнамента стен. Они мягко поскрипывали, когда я обводил их пальцем.

* * *

— Я услышал, что ты тут, — голос, чистый как ручьи талой воды.

Он заставил меня вздрогнуть. Я сидел в кладовой, прижав колени к груди, между кувшинами оливкового масла. Я воображал себя рыбой, серебрящейся под солнцем, когда она выпрыгивает из моря. Тут волны морские исчезли, и вокруг меня снова были кувшины с маслом и мешки с зерном.

Ахилл стоял надо мной. Лицо серьезно, а зелень глаза показалась бездонной, пока он разглядывал меня. Я виновато вскочил. Меня тут не должно было быть, и я это знал.

— Я тебя искал, — сказал он. Прозвучало это очень просто, без скрытых намеков. — Ты не присутствовал на утренних занятиях.

Я покраснел. Кроме чувства вины, во мне тяжелела ярость. Он вправе был уличить меня, но за это я его ненавидел.

— Откуда ты узнал? Тебя там не было.

— Наставник заметил и сказал моему отцу.

— А отец послал тебя, — мне хотелось, чтобы он ощутил, как гадка его роль осведомителя.

— Нет, я сам пришел, — голос Ахилла был холоден, но его челюсти отяжелели, совсем чуть-чуть. — Я подслушал их разговор. Пришел посмотреть, не болен ли ты.

Я не ответил. Несколько мгновений он словно изучал меня.

— Мой отец обдумывает, как тебя наказать, — сказал он.

Мы знали, что это значило. Наказание было телесным и обычно публичным. Царевичей не пороли, но я-то больше не был царевичем.

— Ты вовсе не болен, — сказал он.

— Не болен, — вяло ответил я.

— Так что этим оправдаться не выйдет.

— Что? — от страха я не сразу понял, что он имел в виду.

— Оправдаться, где ты был, — терпеливо объяснил он. — Чтоб не наказывали. Что ты будешь говорить?

— Не знаю.

— Ты должен как-то оправдаться.

Его настойчивость привела меня в ярость. — Ты же царевич, — бросил я.

Это его удивило. Он чуть наклонил голову, как любопытная птица. — И что?

— Поговори с отцом, скажи, что я был с тобой. Тогда он простит, — сказал я, увереннее, чем чувствовал на деле. Если бы я заступался за другого мальчика перед своим отцом, тот наоборот выпорол бы за такое. Но я не был Ахиллом.

Легкая складка пролегла на его переносье. — Я не люблю лгать, — сказал он.

Это была та бесхитростность, над которой насмехаются другие ребята; в ней обычно не признаешься, даже если обладаешь ею.

— Тогда возьми меня на свои занятия, — сказал я. — Вот и лгать не придется.

Он поднял брови, внимательно смотря на меня. Застыл — люди не умеют быть столь неподвижны, чтоб замерло все, кроме дыхания и биения сердца, — словно олень, прислушивающийся к луку охотника. У меня перехватило дыхание.

Потом что-то изменилось в его лице. Решение принято.

— Пошли, — сказал он.

— Куда? — я был настороже: возможно, теперь меня накажут за подстрекание к плутням.

— На мой урок игры на лире. Так что, как ты и сказал, лгать не придется. А потом мы поговорим с отцом.

— Прямо сейчас?

— Ну да, а что? — удивленно взглянул он на меня. А что?

Когда я встал, чтоб идти за ним, мои ноги пронзила боль после долгого сидения на холодном камне. В груди дрожало что-то, чему я не знал названия. Спасение, опасность и надежда — все вместе.

* * *

Мы шли молча сквозь продуваемые сквозняком залы и пришли наконец в маленький покой, где были только большой ларь и табуреты для сидения. Ахилл показал на один, с кожаным сидением, натянутым на раму, и я сел. Сидение для музыкантов. Я такие видел только, когда — очень редко, — приходили аэды играть моей матери.

Ахилл открыл ларь. Вынул оттуда лиру и протянул мне.

— Я не играю на лире, — сказал я ему.

Он удивленно поднял брови на эти слова. — И никогда не играл?

Почему-то мне не хотелось его разочаровывать. — Отец не любил музыку.

— Ну и что? Тут же нет твоего отца.

Я взял лиру. Она была прохладной и гладкой. Пальцы мои скользнули по струнам, я услышал тихий музыкальный вздох — это была та самая лира, которую я видел в день приезда.

Ахилл снова нагнулся к сундуку, извлек еще один инструмент и присоединился ко мне.

Он пристроил ее на коленях. Дерево было резным, позолоченным, и сверкало — за лирой хорошо следили. Это была лира моей матери, которую отец послал в виде платы за мое содержание.

Ахилл тронул струны. Нота сорвалась, теплая и звучная, сладостно чистая. Мать всегда подвигала кресло поближе к аэдам, когда они приходили, так близко, что отец ворчал, а слуги перешептывались. Я вдруг вспомнил темный блеск ее глаз в огнях очага, когда она следила за руками певца. Лицо ее было, как у человека, страдавшего от жажды.

Ахилл тронул другую струну, и нота зазвучала глубже. Его рука взялась за колок, повернула его.

Это была лира моей матери, едва не сказал я. Эти слова дрожали у меня на губах, а за ними толпились другие. Это моя лира. Но я молчал. Что бы он ответил на такое заявление? Это теперь была его лира.

Я сглотнул, в горле пересохло. — Красивая.

— Мне отец дал, — сказал он беспечно. Только то, как бережно его пальцы держали ее, удержали во мне поднимающуюся ярость.