Песнь об Ахилле - [8]

Я наблюдал за всем этим со своего места за угловым столом, стискивая в кулаке хлеб. Острое жало зависти было как огниво, искрой поджигающее костер.

Однажды он сел ближе ко мне, чем обычно, всего через стол. Его покрытые пылью ноги шаркали по камням пола, пока он ел. Пятки его не были грубыми и потрескавшимися, как мои, они оставались розовыми или чуть коричневатыми сквозь грязь. Царевич, хмыкнул я про себя.

Он повернулся, будто услышав меня. На миг наши взгляды встретились, и я ощутил дрожь. Быстро опустил глаза и занялся своим хлебом. Щеки мои горели, по коже пробежали мурашки, как перед грозой. Когда я, наконец, решился снова поднять глаза, он уже отвернулся и говорил с другими мальчишками.

После этого я стал хитрее, наблюдая за ним; я опускал голову и был готов в любой миг отвести взгляд. Но он был еще похитрей меня. По крайней мере раз за ужин он оборачивался и подлавливал меня, прежде чем я успевал изобразить безразличие. Эти мгновения, доли мгновений, на которые встречались наши взгляды, были единственными за весь день, когда я хоть что-то ощущал. Как что-то сжималось в животе, и тут же я чувствовал ярость загнанного зверя. Я был как рыба, взирающая на крючок.

* * *

На четвертой неделе моего изгнания я пришел в обеденную залу и увидел его сидящим за столом, где обычно садился я. Из-за него теперь все скамьи были забиты толкающимися мальчишками. Я так и застыл, разрываясь между желанием ускользнуть и яростью. Ярость победила. Тут было мое место, и он меня отсюда не сгонит, сколько бы мальчишек он ни привел.

Я сел на последнее свободное местечко, встопорщил плечи словно перед дракой. Напротив меня ребята кривлялись и болтали — о копьях, о птице, издохшей на берегу, и о весенних бегах. Я их не слушал. Его присутствие было будто камешек в сандалии, его нельзя было не замечать. Кожа его была цвета свежеотжатого оливкового масла, и блестела, как полированое дерево, без струпьев и прыщей, какие попадались у каждого из нас.

Ужин окончился, блюда опустели. Полная луна, круглая и оранжевая, висела в сумерках за окном обеденной залы. Но Ахилл медлил. Он бездумно убрал прядь волос, падавшую на глаза; волосы его отросли за те недели, что я пробыл тут. Он потянулся к миске с фигами и выгреб несколько штук.

Одним движением кисти он подбросил фиги — одну, вторую, третью, — жонглируя ими с такой легкостью, что их тонкая шкурка даже не помялась. Он добавил четвертую, затем пятую. Мальчики зашумели и захлопали в ладоши. Еще, еще!

Плоды летали, расплываясь в моих глазах — так быстро, что они, казалось, не касались его рук. Жонглерство приличествовало только нищим актерам и попрошайкам. Но он делал нечто иное — живой узор в воздухе, такой красивый, что даже я не мог притвориться равнодушным.

Его взгляд, следящий за мелькающими плодами, встретился с моим. Я не успел отвести глаза, как он сказал, мягко, но настойчиво: — Лови! — Фига словно выпрыгнула из узора и, описав изящную дугу, полетела ко мне. Она шлепнулась в мои сложенные чашечкой ладони, мягкая и чуть теплая. Я понял, что другие мальчики аплодируют.

Один за другим Ахилл поймал оставшиеся плоды и вернул их на стол жестом фокусника. Кроме последнего, который он съел; под его зубами темная мякоть брызнула розовыми семенами. Фига была спелой, сок так и играл в ней. Не раздумывая, я поднес плод, что он мне бросил, к губам. Мой рот наполнился сладкими зернышками, язык ощущал нежную кожицу. Когда-то я любил фиги.

Он встал, и мальчики учтиво попрощались с ним. Я думал, он еще раз взглянет на меня. Но он ушел, удалился в свои покои в другом крыле дворца.

* * *

На следующий день во дворец вернулся Пелей, и я предстал перед ним в его тронной зале, дымной, с запахом тиса от горящих в очаге дров. Я преклонил колена и приветствовал его, получив в ответ милостивую улыбку. — Патрокл, — назвался я в ответ на его вопрос. Я почти привык к нелепости моего имени при том, что у меня больше не было отца. Пелей кивнул. Он показался мне старым, сгорбленным, а ведь ему было не больше пятидесяти, как и моему отцу. Он не походил на человека, покорившего богиню и породившего такого сына как Ахилл.

— Ты здесь потому, что убил мальчика. Тебе это понятно?

Такова жестокость взрослых. Тебе это понятно?

— Да, — отвечал я ему. Я мог бы рассказать ему много больше, о снах, оставлявших меня одурманеным, с покрасневшими глазами, о том, как крик застревал у меня в горле и царапал изнутри, когда я пытался сдержать его, о том, как звезды плыли и плыли сквозь ночь над моими бессонными глазами.

— В таком случае, добро пожаловать. Ты все еще можешь стать хорошим человеком, — так он, видимо, пытался успокоить меня.

* * *

Чуть позже в тот же день, возможно от царя, а возможно, от подслушивавших слуг, мальчикам стало известна причина моего изгнания. Этого следовало ожидать. Я много раз слышал, как они сплетничали; слухи были тут единственной разменной монетой. И все же меня застало врасплох то, как все вокруг меня изменились — страх и любопытство отражались на лицах, когда я проходил мимо. Теперь даже самый отчаянный бормотал молитвы, минуя меня — неудачей можно заразиться, а Эринии, шипящие духи возмездия, бывали неразборчивы. Мальчишки наблюдали с безопасного расстояния, заинтригованные. Как ты думаешь, они станут пить его кровь?