Песнь об Ахилле - [45]

— Полагаю, вы желали говорить со мной? Я немедленно присоединюсь к вам, — он аккуратно положил меч и копье на стол. Уверенным движением развязал головное покрывало и сбросил его. Волосы его, освобожденные, сияли как полированное золото. Люди Ликомедова двора перешептывались в смятении, их взгляд были прикованы к нему.

— Может, вот это подойдет? — Одиссей вытащил откуда-то тунику. Он перебросил ее Ахиллу, который поймал ее.

— Благодарю, — сказал Ахилл. Весь двор, будто завороженный, смотрел, как он распахнул тунику, обхлестнул ею бедра и перебросил через плечо.

Одиссей повернулся к царю. — Ликомед, можем мы занять покой для приемов? Нам есть о чем поговорить с царевичем Фтии.

Лицо Ликомеда казалось застывшей маской. Я знал, что он думает о Фетиде и наказании. Он ничего не ответил.

— Ликомед, — голос Диомеда был резок и прозвучал как удар.

— Да, — выхрипнул Ликомед. Мне было жаль его. Мне было жаль нас всех. — Да. Сюда, вот сюда. — Он показал.

Одиссей кивнул. — Благодарю. — Он двинулся к дверям, уверенно, не сомневаясь, что Ахилл последует за ним.

— После тебя, — ухмыльнулся Диомед. Ахилл заколебался, взгляд его на один краткий миг упал на меня.

— Ах, да, — обронил Одиссей, оборачиваясь через плечо. — Если желаешь, Патрокл также может пойти с нами. К нему у нас тоже есть разговор.

Глава 15

В комнате только и было, что потертые гобелены по стенам да четыре кресла. Я заставил себя сидеть выпрямившись, не касаясь твердой деревянной спинки, как и подобает царевичу. Лицо Ахилла было напряженным и даже шея чуть покраснела.

— Плутовство, — обвиняюще начал он.

— Ты умно спрятался, нам пришлось быть еще умнее, чтобы все же отыскать тебя, — Одиссей оставался невозмутим.

Ахилл поднял бровь с царственным презрением. — Ну так что? Вы меня отыскали. Что вам надо?

— Чтоб ты отправился с нами к Трое, — сказал Одиссей.

— А если я не желаю?

— Тогда об этом всем станет известно, — Диомед поднял сброшенное Ахиллом платье.

Ахилл вспыхнул, будто от пощечины. Одно дело носить женское платье по необходимости — и совсем другое, если об этом все узнают. Люди в наших краях приберегают для ведущих себя как женщины мужчин самые оскорбительные наименования; после такого позора жизнь кончена.

Одиссей предостерегающе поднял руку. — Мы все здесь люди благородные и не должны до такого опуститься. Надеюсь, у нас найдутся более приятные доводы, которые тебя убедят. Например, слава. Ты ее заслужишь, и немало, если станешь сражаться вместе с нами.

— Будут и другие войны.

— Но не такие, как эта, — сказал Диомед. — Эта война станет величайшей изо всех, что вели наши народы, и через много поколений она останется жить в легендах и песнях. Ты глуп, если не видишь этого.

— Я вижу лишь мужа-рогоносца и алчность Агамемнона.

— Значит, ты слеп. Что может быть достойнее героя, нежели сражаться за честь наипрекраснейшей из женщин мира, против самого могущественного города Востока? Ни Персей, ни Язон не совершали подобного. Геракл за такую возможность снова убил бы свою жену. Мы покорим Анатолию, всю, вплоть до аравийских земель. Наши имена останутся в истории на все грядущие столетия.

— Мне казалось, ты говорил, что это будет несложным походом, не долее, чем до будущей осени, — решился вставить я… Нужно было как-то остановить этот бесконечный поток речей.

— Я солгал, — пожал плечами Одиссей. — Я и понятия не имею, сколько продлится война. Возможно, этот срок сократится, если ты будешь с нами, — он взглянул на Ахилла. Одиссей смотрел, и взгляд темных глаз был, словно прочные оковы, из которых не выбраться, как ни пытайся. — Сыны Трои известны своей доблестью на поле битвы, и их смерти вознесут твое имя к самым звездам. Упустив эту возможность, ты упустишь шанс обрести бессмертие. Останешься, всеми забытый. И будешь стареть и стареть в безвестности.

— Ты не можешь знать наверняка, — помрачнел Ахилл.

— Вообще-то, я знаю наверняка, — Одиссей откинулся на спинку своего кресла. — Мне посчастливилось обрести некоторые знания от самих богов. — Он улыбнулся, будто припоминая какие-то божеские плутни. — И боги сочли возможным разделить со мной знания о пророчестве, которое касается тебя.

Следовало предположить, что, кроме дешевого шантажа, Одиссей припасет в качестве козыря кое-что еще. Недаром его именовали «полютропос», мнообразным. Страх пронзил меня, словно копье.

— Что за пророчество? — медленно проговорил Ахилл.

— Что, ежели ты не отправишься к Трое, твоя божественность угаснет в тебе, неиспользованная. Сила твоя убудет. При наилучшем исходе ты станешь как Ликомед, прозябать на забытом всеми острове, и лишь дочери будут тебе наследовать. Скоро Скирос будет покорен соседними государствами, ты знаешь об этом так же хорошо, как и я. Царя не убьют — зачем его убивать? Он сможет прожить оставшиеся годы в каком-нибудь уголке, питаясь хлебом, который для него размачивают, ибо он больше не сможет пережевывать его сам, презираемый и одинокий. И когда он умрет, люди спросят «Кто-кто умер?»

Слова Одиссея наполнили комнату, разрежая воздух так, что мы едва могли дышать. Такая жизнь — настоящий кошмар.

Но Одиссей неумолимо продолжал: — Сейчас его знают лишь потому, что его жизнь соприкоснулась с твоей. Если ты отправишься к Трое, твоя слава станет столь велика, что имена людей будут вписаны на скрижали вечных легенд лишь за то, что они передали тебе чашу вина. Ты станешь…