Песнь об Ахилле - [46]

Двери вдруг взорвались яростью разлетевшихся щепок. Фетида стояла в дверном проеме и была словно живой огонь. Божественное пламя, исходившее от нее, ослепляло нас и вычерняло обломки дверей. Я ощутил, как оно врывается в мое тело, высасывая кровь из вен, словно стремясь выпить меня всего. Я съежился — так сильно, как только мог.

Темная борода Одиссея оказалась осыпанной маленькими щепочками от сломанной двери. Он поднялся. — Приветствую тебя, Фетида.

Ее взгляд упал на него, как взгляд змеи на добычу, кожа ее засияла. Воздух вокруг Одиссея словно бы задрожал, как от удара ветра. Диомед, все еще находившийся на полу, начал отползать. Я же зажмурился, не желая видеть, как Одиссея разорвет в куски.

Тишина, я, наконец, решился открыл глаза. Одиссей был цел и невредим. Фетида стиснула кулаки так, что они побелели, глядеть на нее уже было не больно.

— Сероокая дева всегда была добра ко мне, — сказал Одиссей едва ли не извиняющимся тоном. — Она знает, зачем я здесь; она благословила меня и осенила своей защитой.

Я словно пропустил мимо ушей часть их беседы — и теперь попытался вникнуть в ее суть. Сероокая дева — богиня войны и воинского искусства. Говорили, что более всего она ценит изворотливый ум.

— У Афины нет дитяти, которое она могла бы потерять, — исторгнутые горлом Фетиды слова словно повисли в воздухе.

Одиссей не дал себе труда ответить, лишь повернулся к Ахиллу. — Спроси ее, — сказал он. — Спроси, что ей известно.

Ахилл сглотнул, звук отдался в тишине комнаты. Его взгляд встретился со взглядом черных глаз матери. — Правда ли то, что он говорит?

Последние отблески ее огня угасли; осталась лишь холодная мраморность. — Это правда. Но есть нечто худшее, о чем он не сказал. — Слова падали, бесцветные, как будто их произносила статуя. — Если ты отправишься к Трое, то уже не вернешься назад. Ты умрешь молодым.

Ахилл побледнел. — Это известно наверное?

Это первое, что спрашивают все смертные — не веря, поражаясь, страшась. Может ли быть какое-нибудь смягчающее условие?

— Это известно наверное.

Если бы он тогда взглянул на меня, я бы не выдержал. Я бы зарыдал, и рыдал бы без конца. Но его взгляд был прикован к матери. — Что мне делать? — прошептал он.

Легкая дрожь прошла по ее лицу, будто рябь по водной глади. — Не проси меня делать этот выбор, — сказала она. И исчезла.

* * *

Не помню, что мы сказали потом тем двоим, как мы ушли, как вернулись в нашу комнату. Я помню лишь его лицо, как туго натянулась кожа на скулах, как залегла складка между бровей. Плечи его, всегда расправленные, сейчас поникли. Горе вливалось в меня, я задыхался от горя. Его смерть. Я чувствовал, что начинаю умирать, даже просто думая об этом, лечу в слепое черное небо.

Ты не должен ехать. Тысячу раз я едва не выговорил это. Но вместо того просто сжал его руки, холодные и неподвижные.

— Не думаю, что вынесу это, — наконец сказал он. Глаза его были закрыты, словно он испугался. Я знал, что он говорит не о смерти, но о том кошмаре, который развернул перед ним Одиссей, об утрате своего сияния, угасании своей божественной искры. Я знал, сколько радости приносило ему его воинское умение, рвущаяся наружу живость, которая всегда бурлила в нем. Что бы осталось от него без этого чудесного сияния? Кем был бы он без предназаначения обрести славу?

— Мне все равно, — сказал я. Слова выговаривались с трудом. — Чем бы ты ни стал, я всегда буду с тобой. Мы будем вместе.

— Я знаю, — тихо сказал он, но на меня не взглянул.

Он знал, но ему этого было недостаточно. Печаль была так велика, что готова была излиться наружу, прорвав мою кожу. Если он умрет, все прекрасное и яркое будет похоронено вместе с ним. Я открыл рот, но было уже поздно.

— Я поеду, — сказал он. — Я отправлюсь к Трое.

Его розовые губы, лихорадочная зелень глаз. В его лице не было ничего неявного, смутного, все четко, ясно. Он как родник, золотой и сияющий. Завистливая Смерть, испив его кровь, снова обретет молодость.

Он смотрел на меня, и глаза его были глубоки, как земные недра.

— Отправишься со мной? — спросил он.

Бесконечная боль любви и печали. Возможно, в какой-нибудь иной жизни я бы отказался, закричал бы, вцепившись в собственные волосы, и заставил бы его принять судьбу в одиночку. Но не в этой. Он поплывет к Трое, и я последую за ним даже на смерть. — Да, — прошептал я. — Да.

Облегчение отразилось на его лице, он потянулся ко мне. Я позволил обнять себя, позволил прижаться, близко-близко, чтобы ничто не могло вклиниться между нами.

Слезы пришли и ушли. Над нами проплывали созвездия, и луна совершала обычный свой путь по небу. Мы лежали, без сна, как натянутые струны, и так прошли часы.

* * *

Когда наступил рассвет, он вскочил. — Я должен сказать матери, — сказал он. Лицо его было бледно, а глаза потемнели. Он будто сделался старше. Во мне росла паника. Не иди, хотел я сказать. Но он набросил тунику и ушел.

Я снова лег и старался не думать об убегающих минутах. Еще вчера у нас их было предостаточно. А теперь каждая была, словно вытекающая из раны кровяная капля.

В комнате засерело, затем посветлело. Постель без него казалась холодной и слишком большой. Я не слышал ни звука, и это беззвучие пугало. Как могила. Я поднялся и принялся растирать руки и ноги, похлопывать по ним, стараясь прогнать подступающую панику. Так будет каждый день без него. Я почувствовал, как ужасающе стиснулось все в груди, словно задавленный крик. Каждый день без него.