Песнь об Ахилле - [28]

— Я и не думал… — сказал он. И замолк. Более всего в мире я желал услышать то, чего он недосказал.

— Что? — спросил я. Если все плохо, надо скорее с этим покончить. — Я не думал, что мы когда-либо… — он медлил с каждым словом, и я не мог его за это винить.

— Я тоже не думал.

— Ты сожалеешь? — это вырвалось из него единым выдохом.

— Нет, — ответил я.

— И я нет.

Потом наступила тишина, и мне уже было плевать на влажный тюфяк и на то, насколько я вспотел. Взгляд его глаз, зеленых с золотистыми искорками, был тверд. И во мне взросла уверенность, она поселилась где-то в ямке у горла. Я никогда не оставлю его. И так будет до тех пор, пока он мне позволит.

Если бы я нашел нужные слова, я бы сказал это. Но ни одно не казалось достаточным, чтобы вынести эту сияющую истину.

Словно услышав, он потянулся к моей руке. И не глядя, я ощутил это; его пальцы будто отпечатались в моем сознании, тонкие, с прожилками, словно лепестки, сильные и быстрые, и никогда не ошибающиеся.

— Патрокл, — сказал он. Говорить у него всегда получалось лучше, чем у меня.

* * *

На следующее утро я проснулся с легкой головой, с телом размякшим в тепле и ласке. После нежности пришел черед страсти; мы двигались медленнее, растягивая жаждущую мечтательную ночь. Теперь же, смотря как он лежал подле меня, как его рука отдыхала на моем животе, влажная словно цветок на рассвете, я снова испугался. Вспомнил, будто в лихорадке, все, что делал и говорил, все звуки. Я боялся, что чары будут разрушены, что свет, льющийся в отвор пещеры, обратит их в камень. Но вот и он проснулся, губы сложились в сонную полуулыбку, а рука коснулась моей. Так мы и лежали, пока пещеру не залил утренний свет и нас не позвал Хирон.

Мы поели, потом сбежали к реке мыться. Я наслаждался чудом того, что мог открыто смотреть на него, смотреть, как пятна света играют на его коже, как изгибается его спина, когда он уходит под воду. Потом мы лежали на берегу реки и заново изучали тела друг друга. Тут, и тут, и еще тут. Мы были словно боги на заре мира, и наша радость была столь яркой, что мы не видели ничего, помимо друг друга.

* * *

Если Хирон и заметил в нас перемену, он ничего не сказал. Но я не переставал волноваться.

— Думаешь, он рассердится?

Мы были в оливковой роще на северном склоне. Легкие ветерки тут казались самыми сладкими, прохладными и чистыми, как родниковая вода.

— Не думаю, чтоб рассердился, — он прикоснулся к моей ключице; он любил водить по ней кончиками пальцев.

— Но ведь может. Он наверняка уже обо всем знает. Должно ли нам самим сказать ему?

Не первый раз я так беспокоился. Соблюдая осторожность, мы часто говорили об этом.

— Если хочешь, — так он мне отвечал и прежде.

— Но ты не думаешь, что он рассердится?

Он помолчал, размышляя. Я любил эту его черту — сколько бы раз я ни задавал вопросы, он всякий раз отвечал так, будто я спрашивал впервые.

— Не знаю, — его взгляд встретился с моим. — Это что, важно? Я не остановлюсь, — голос его был согрет желанием. Я ощутил ответное тепло.

— Но он может сказать твоему отцу. А вот тот может рассердиться, — отчаянно бросил я. Когда жар, охватывавший меня, становился сильнее, я уже не в силах был о чем-то думать.

— Ну и что, даже если и так? — Когда он впервые сказал что-то вроде этого, я был потрясен. То, что отец может быть недоволен, а Ахилл продолжит поступать по своей воле, я не мог ни понять, ни даже просто представить. Слушать, как он снова и снова говорит такое, было сродни дурману, от которого я никогда не уставал.

— А как же твоя мать?

Триада моих страхов — Хирон, Пелей и Фетида.

Он передернул плечами. — И что она сделает? Похитит меня?

Она убьет меня, подумалось мне. Но вслух я этого не сказал. Слишком уж сладостны были дуновения, слишком грело солнце, чтобы высказывать вслух подобные мысли.

Несколько мгновений он разглядывал меня. — Тебе так беспокоит, сердятся ли они?

Да. Я приходил в ужас при мысли, что огорчу Хирона. Боязнь осуждения гнездилась глубоко в моей душе, я не мог просто стряхнуть ее, как Ахилл. Но если уж на то пошло, я не желал, чтобы это нас разделяло. — Нет, — сказал я.

— Хорошо.

Я потянулся погладить колечки волос на его виске. Он прикрыл глаза. Я глядел в его лицо, подставленное солнцу. Его черты были столь нежны, что порой он казался моложе своего возраста. Губы его алели и были полны.

Он открыл глаза. — Назови героя, который был бы счастлив.

Я задумался. Геракл обезумел и убил свою семью; Тезей лишился невесты и отца; дети и новобрачная жена Язона были убиты прежней; Беллерофонт убил Химеру, но падение со спины Пегаса изувечило его.

— Не сможешь. — Он сидел теперь прямо, подавшись вперед.

— Не смогу.

— Знаю. Невозможно быть разом прославленным и счастливым. — Он поднял бровь. — Открою тебе тайну.

— Открой, — таким я его любил.

— Я собираюсь стать первым, — он взял мою руку и прижался своей ладонью к моей. — Клянись в том.

— Почему вдруг я?

— Потому что это из-за тебя. Клянись.

— Клянусь в том, — сказал я, теряясь в пылании его щек, в пламени его глаз.

— Клянусь в том, — эхом повторил он.

Несколько мгновений мы сидели, рука об руку. Он широко ухмыльнулся.