Песнь об Ахилле - [13]

Я глядел, не в силах пошевелиться. Почти забыл дышать. Лицо его оставалось спокойным и чистым, почти без следа усилий. Движения были столь точны, что я едва ли не видел его противника, десять, двадцать противников, приближавшихся с разных сторон. Он взлетел в воздух, вращая копьем, а вторая рука его тем временем обнажала меч. Теперь он вращал ими обоими, двигаясь так, словно был текуч как вода, подвижен, как рыба в волнах.

Внезапно он остановился. В полуденной тишине я слышал его дыхание, лишь чуть более глубокое, чем обычно.

— Кто тебя обучал? — спросил я. Не зная, что же еще сказать.

— Отец, немножко.

Немножко. Я почти испугался.

— И больше никто?

— Нет.

Я ступил вперед. — Сразись со мной.

Он едва не рассмеялся. — Нет. Ни за что.

— Сразись со мной! — я словно обезумел. Его обучал, немножко, его отец. А все остальное вот это — что? Божественное? В этом было гораздо больше божественного, чем я видел за всю свою жизнь. Вот это потное, хрипящее наше искусство он сделал прекрасным. Я понимал, почему его отец не позволял ему сражаться с другими. Как мог обычный человек гордиться своим искусством, когда в мире существовало вот такое?

— Не хочу.

— Я тебя вызываю.

— У тебя нет оружия.

— Достану!

Он присел и положил свое оружие в грязь. Взглянул мне в глаза. — Не буду. И больше не проси.

— Стану просить. Ты мне не запретишь, — я дерзко ступил вперед. Что-то зажглось во мне — нетерпение, уверенность. Я добьюсь. Он уступит мне.

Его лицо чуть исказилось, я почти видел ярость. Это мне понравилось. Я все-таки допеку его, если уж нельзя иначе. Он со мной сразится. Нервы мои натянулись струнами от сознания опасности.

Но вместо этого он пошел прочь, оставив оружие в пыли.

— Вернись, — сказал я. И, громче: — Вернись! Боишься?

Снова этот странный смешок, он все еще спиной ко мне. — Нет, не боюсь.

— А стоило бы, — я пытался выдать все за шутку, но в замершем между нами воздухе шуткой это не прозвучало. Его спина была все еще обращения ко мне, неподвижно, непоколебимо.

Я заставлю его взглянуть на меня, подумал я. Ноги мои, словно сами собой, сделали пять шагов, и я обрушился на него.

Он споткнулся, наклонившись вперед и я в него вцепился. Мы упали, и я услышал быстрый шумный выдох, воздух вырвался из его груди. Но прежде, чем я смог говорить, он крутнулся подо мной, захватывая мои запясться. Я боролся, не понимая хорошенько, чего добиваюсь. Но схватка была, и это было хоть что-то. Я мог сражаться. — Отпусти! — я дернул руки из его захвата.

— Нет, — быстрым движением он подмял меня, прижав к земле, его колени уперлись мне в живот. Я тяжело дышал, злой, но странно довольный.

— Никогда не видел, чтоб сражались так, как ты, — сказал я ему. Покаяние или признание, или все вместе.

— Не так уж много ты видел.

Я едва сдержался, несмотря на его мягкий тон. — Ты знаешь, о чем я.

Его взгляд был непроницаемым. Зеленые оливки легонько простучали по нам обоим.

— Может и знаю. Так о чем ты?

Я с силой дернулся, и он меня отпустил. Мы сели, туники наши были в пыли и пропотели на спинах.

— О том, что… — я прервался. Тут была грань, за которой знакомые острые ярость и зависть вспыхивали, как от искры огнива. Но горькие слова исчезли, едва я подумал о них.

— Нет никого, подобного тебе, — наконец сказал я.

Он молча смотрел на меня. — И что?

Было в том, как он это сказал, нечто, прогнавшее остатки моей ярости. Один раз я уже попробовал. Да и кем был я теперь, чтобы вот такому завидовать?

Словно услышав меня, он улыбнулся, и лицо его было подобным солнцу.

Глава 6

Дружба нахлынула на нас, как весенний поток, низвергающийся с гор. Прежде и мальчишки, и я вслед за ними, считали, что день его наполнен приличествующими царевичу занятиями искусством управлять страной и тренировками с копьем. Но я скоро понял, что кроме уроков игры на лире и занятий с копьем он более ничем особенно не занимается. Мы могли сегодня пойти купаться, а на другой день лазать по деревьям. Мы сами себе выдумывали игры, вроде бега вперегонки или акробатики. Мы могли лежать на теплом песке и говорить — «Угадай, о чем я сейчас думаю».

О соколе, увиденном в окне.

О мальчишке с кривым передним зубом.

Об ужине.

Это чувство пришло, пока мы плавали, играли или болтали. Это было почти как плач — так оно неспешно заполняло меня, поднималось где-то в груди. Но и на плач не похоже — не тяжко, а легко, не тускло, а ярко. Что-то похожее я чувствовал прежде, урывками, когда удавалось побыть в одиночестве — кидая камешки, играя сам с собой в кости или просто мечтая. Но по правде тогда это была скорее радость от отсутствия, чем от присутствия — рядом не было ни отца, ни мальчишек. Я не был голоден, не был измотан и не был болен.

Это же чувство было другим. Я вдруг понимал, что улыбаюсь так широко, что щеки болят, и, кажется, даже кожа головы готова слететь. Язык двигался быстро, будто убегал от меня, опьяненный свободой. Это, и это, и это еще нужно было сказать. Перестало страшить, что я говорю слишком много. Не нужно было переживать, что я слишком тощий или слишком медленно бегаю. Это, и это, и это! Я учил его кидать камешки, он учил меня вырезать из дерева. Я чувствовал каждый нерв своего тела, каждое дуновение ветра на коже.