Песнь о братьях - [6]

Красный огрызок карандаша,

Горло Берлина сжимая.

Тени качаются на стене.

И генерал сидит в тишине.

Дремлет передовая.

— Слушай, сержант,

Ты музыкант?

— Да, генерал!

— На чем ты играл?

Ты кларнетист?

— Нет, генерал!

— Ты тромбонист?

— Нет, генерал!

— И не флейтист?

— Нет, генерал!

— На чем ты играешь, солдат?

— Мой инструмент — автомат!

— А до войны?

— Был скрипачом.

— Так собери музыкантов скорей.

Завтра мы наступление начнем.

Мало мне музыки батарей.

Ясно тебе? Почему замолчал? —

Тихо спросил генерал.

…Свет фонаря освещает глаза,

А на ресницах слеза.

— Разве в атаку легче ходить?

И под огнем безопаснее жить?

Что замолчал? —

Спросил генерал.

— Пишет жена?

— Нет, генерал!

— Где же она?

— Там, генерал!..

— Брат и сестра?

— В пепле костра…

— А старики?

— В тине реки…

Клезмера[4]-деда к оврагу вели,

Чтобы он фрейлехс[5] играл…

Я на Тучинке[6] в черной пыли

Клятву священную дал.

Я до победы не музыкант,

Мой инструмент — автомат.

— Есть у тебя и такой талант.

Ты настоящий солдат.

Будто алмазами режут стекло,

Небо ракеты прожгли.

Дымом Берлин заволокло,

Танки на приступ пошли.

Горло Берлина сжимает петля.

Стонет земля.

Город горит, задыхаясь в дыму,

Рушась во тьму.

Рвется пехота вперед и вперед

До Бранденбургских ворот.

И тишина. Додымил, допылал

Город над Шпрее-рекой.

Вышел из виллиса генерал

И помахал рукой:

— Левин, устал?

— Нет, генерал!

— Скрипку в подарок возьми, сержант.

Есть у тебя и такой талант.

…Тихо вокруг. Офицеры молчат.

Фрейлехс играет в Берлине солдат.

1945

Добрый сосед Пер. С. Гудзенко

Заборы. Калитки. У старой аптеки

Наш дом деревянный под тенью акаций.

Как видно, останутся в сердце навеки

Минск, Пролетарская, дом 18.

И мне 18! О ангел с косою

Из городка белорусского Копыль,

Где травы на выгоне блещут росою,

Где с тополем важно беседует тополь.

Не знаю — губами, руками, очами

Меня эта девушка приворожила…

Летал на свиданья глухими ночами,

Мне крылья давала какая-то сила.

— Нарви мне сирени, — попросит, бывало, —

За каждую веточку я поцелую. —

Ломаю сирень, и все кажется мало,

И снова ломаю сирень молодую.

Кувшинчики белые не распустились,

За низким забориком ждет мое счастье.

И синие сумерки ниже спустились.

И приняли в нашем свиданье участье.

А в этом саду жил поэт знаменитый.

Мы пили с ним воду из общей криницы.

И мшистый заборик, травою повитый,

Делил переулок, как будто граница.

Не садом, соседом своим любовался,

Когда он утрами ходил по дорожке.

Сиреневый куст над тропою склонялся.

Тюльпаны сгибали зеленые ножки.

Потом приходили к поэту селяне —

В льняных домотканых рубахах ребята.

Я слушал: шумят и поют на поляне,

И песни летят и садятся на хаты,

Как птицы. И матери знают в Полесье,

Что хлопцы гуляют у Янки Купалы.

О юность моя! Белорусские песни!

Хочу, чтобы все повторилось сначала!

…А утром я снова пришел за сиренью.

Нарвал. И скорее к забору рванулся.

Повис, исцарапав до крови колени.

И пятки моей кто-то пальцем коснулся.

Сквозь землю хотел провалиться от страха.

Сосед засмеялся:

— Куда ты, куда ты?

Послушай, поет перелетная птаха,

Она возвратилась до дому, до хаты.

Ты думаешь — жалко сирени?

Мой милый,

Мне жаль, что за нею приходишь украдкой,

Слыхал, что ты тоже изводишь чернила,

Ночами склоняясь над первой тетрадкой…

Ты знаешь, что песни растут, как живые, —

Корнями из сердца цветут они пышно.

А если ты станешь поэтом, в чужие

Не стоит сады забираться неслышно.

…А годы прошли. И война отгремела.

И я возвратился к родимым руинам.

У рва, где гремели раскаты расстрела,

Один я грущу над женою и сыном.

Но дому и саду у старой аптеки

Еще суждено из-под пепла подняться, —

Ведь в сердце поэта остались навеки

Минск, Пролетарская, дом 18.

1946

Родной переулок Пер. Р. Сеф

Был город — нынче пепелище,

Кой-где развалины горят.

Над грудой щебня ветер свищет

Да вражьи виселицы в ряд.

Идут из леса партизаны,

Устали — тянутся гуськом.

Котенок черный неустанно

Все ищет, ищет — где же дом?..

Но глянь: строфой стихотворенья,

Что с детства помнишь наизусть, —

Каштан в неистовом цветенье,

Родного переулка грусть.

Вот, кажется, за поворотом

Увидишь белую козу,

И дом — рукой достанешь. Вот он!

Сдержи себя и спрячь слезу.

Ведь каково сегодня тем, кто

Сейчас без крова, без угла?

…………

…В сырой землянке архитектор

Стоит, склонившись, у стола.

На чертеже — сплетенье улиц.

Дома красивы и стройны.

Сады цветущие заснули,

Как будто не было войны.

И под рейсфедером кварталы

Приблизились сюда, к реке.

Деревья парка строем встали

На берегу, невдалеке.

Но в самом центре — это что же?!

Иль подвели его глаза?

И переулок здесь проложен.

И нарисована коза…

Начальство спросит: что за чудо?!

По плану переулка нет.

Коза на чертеже? Откуда?!

Что это — глупость или бред?

Но все, как в сказке, сохранилось,

Коза и переулок тут.

Ну, как стереть, скажи на милость,

Свой уголок за пять минут?

Вы, песни юности, живите,

И ты, каштан, цвети опять!

У входа будет на граните

Белянка-козочка стоять.

Не та, которая пропала,

Другая — волк не страшен ей, —

Та самая, что мне сказала:

Живи и не руби корней.

1947

Дружба Пер. М. Максимов

Он в дом приходит по ночам,

Садится подле ног.

Рукой касается плеча:

— Ну как? Живем, сынок?

Да, да! Конечно, это он —

Крестьянин костромской:

В глазах живые

Васильки —

Полей России огоньки,

И волосы как лен.