Песчаная жизнь - [10]

Вдруг становиться грустно. Я забираюсь с ногами на стул и смотрю с мольбой.

— Чего ты, Дима?

Губы дрожат, шмыгаю носом.

Бабушка ставит передо мною чай. Размешивает сладость в каждом глотке ложкой, звенит в воздухе подобно колокольчику. Только лишь улыбается. Запрыгивает на стол кошка. Ворует сухари.

Окна выходят на площадь. В утренних лучах она пустынна и спокойна. Лишь подобно китам фыркают неповоротливые «икарусы», распахивая двери на остановке, впуская во внутрь сонных и растрепанных пассажиров.

В спальне в поисках носка заглядываю под кровать. Выискивая шорты, смотрю под стулом. Майка на зеркале. Кепка на цветке. Гляжу в окно. Птицы в небе. Канализационные люки и крыши гаражей внизу. Дикие котята играют с тенями и своими хвостами. Я с тоской смотрю на всё это. А солнце все выше и мысли светлее. Внизу под окнами ждет меня мама.

— Дана, как хочется не взрослеть, быть этим маленьким мальчиком.

— Да, в детстве я любила лазать по деревьям и драться с пацанами, мои коленки были всегда изодраны, локти тоже. Помню, как всегда хотелось содрать застывшую коросту с раны, сдирала, пила свою кровь. Или наемся зеленых яблок и потом неделями…

— Я не совсем об этом…

— А о чем?

— Я о том, как чувствовалась тогда жизнь. Я о том, как хотелось просыпаться утром, и о том, как не хотелось засыпать. Как каждый день был, что ли, совершенно законченным, весь в себе. Каждое утро, словно, просыпался в новом удивительном и теплом мире…

— Мы всегда приписываем детству многое, чего не было.

— Почему ты так говоришь?

— Мы придумываем прожитую жизнь, переписываем её, на свое усмотрение, а все было совсем не так… После и этот день ты перепишешь. Он станет еще одной живописной страницей твоей юности, а на самом деле ты только и делаешь сегодня, что лезешь мне рукой под юбку и жуешь мой язык. А после некоторой корректуры, лет так через десять, у тебя получатся одни только целомудренные разговоры, разве не так?

— По-твоему лучше — ляжки и языки?!

— По моему — да. Но хватит! Мне так сложно разбирать твои слова, ты или целуй меня, или разглагольствуй.

— Лаэ, э оаэ, воыэ…

Мы целуемся. Но при этом мне не отделаться от ощущения, что одновременно меня накрывает светом того самого дня из моего детства, когда я сбежал по лестнице, вылетел из подъезда и обнял маму. Реальное воспоминание или мои фантазии? Не знаю, но иногда мне кажется, что Дана похожа, впрочем, едва заметно, на мою маму. Возможно, я по данному пункту — двинутый.

Я вжимаюсь в Дану. Нащупываю её грудь, и прямо через одежду впиваюсь в нее зубами. Чувствую вкус молока. Орущий до посинения ребенок во мне замолкает. По венам тепло. В груди счастье.

— Мама, я люблю тебя!

— Что?!

— Дана, я люблю тебя!

Я точно — двинутый. Точно — что-то там по Фрейду!

Я гулял как-то странно с Данной. Все больше по каким-то подворотням. Прогуливаться с ней на Манто мне было тягостно. Все норовил выдернуть из её руки свою руку. Мне кажется, что я не хотел, чтобы нас видели вместе. Почему, я сам не знаю.

Когда уже темнело, провожал её до подъезда, и там мы целовались. Жевались. Сладостно. Теряя ощущения времени и пространства. Когда приходил в себя, я был уже почти у собственного дома. Веют сквозняки, моя ширинка неизменно расстегнута.

Нет, я уверен, что я был счастливым ребенком. Мне помниться, несмотря ни на что, чувство нежности — теперь превратившеесяв уксусную кислоту — пью маленькими глотками — морщусь вначале, потом выворачивает наизнанку.

Фотография: мама папа молодые, целуются на балконе, на линии горизонта, прически у них странные, советские, но у отца уже видна пусть маленькая, но проплешина, мама закрыла глаза, фотограф, быть может, тоже выпивший смеётся и улюлюкает, а им все посрано.

Разглядывая сейчас свои голые ноги, здесь в два-тридцать четыре часа ночи, я поражаюсь насколько мы с отцом все же похожи.

Ноги кривые, тонкие, волосатые. Такие ноги любят женщины. Мать смеялась нам вдогонку, находя сходство в наших походках, и в том, как не заправлены сзади рубашки.

Отец, часто отправляясь по рюмочным, не противясь моему присутствию рядом, говорил, быть может, через чур громко, чтоб девушкам идущим впереди, обязательно что-нибудь да слышалось:

— Как тебе эти ножки, сын?

— Нечего! — отвечал я довольный.

— А по-моему немного угловаты.

Его оценки смягчались на пути обратном. Раскрасневшийся, жизнерадостный, отец цеплял женщин, что за тридцать, говорил:

— Привет. Как дела, милая?

Они отвечали:

— Замечательно, милый, — улыбались и отыскивали для меня конфеты.

Я спрашивал:

— Ты знаешь их?

— Нет, — отвечал и, довольный, шел дальше.

Маме мы дарили макароны и партизанами переглядывались.

После, взрослея, с друзьями и в одиночестве, я улыбался девушкам, говорил в юной нетрезвости:

— Как дела, милая?

Не отвечали. Шли, виляя незрелыми бедрами на узловатых ногах. Сказочно.

А на других фотографиях утро. Мать курит. На мне, на спине, спит сиамская кошка. Отца нет. Он просто за кадром. Он фотографирует. Да, да — вот его тень, падающая от солнечного света в спину, тень на моей кровати, прикасающаяся к вылезшей из-под одеяла голой пятке.

Отец должен вернуться через две недели. Жду. Жду жвачек и сникерсов. Перебираю фотографии. Наверное, скучаю.