Первый нехороший человек - [34]

– Ситуация с твоими ногами – в смысле, запах…

Я никогда не видела, чтобы лицо так поменялось. Оно опало – каждая его черта. Я заспешила.

– Мой друг Филлип в случаях грибка стопы клянется именем доктора Бройярда. Когда приедешь, скажи секретарше, что я тебя послала – передаю тебе свой прием.

Теперь лицо у нее сделалось красным, того и гляди случится взрыв. Глаза намокли. А затем она вздохнула и внезапно стала совершенно спокойна. Более чем спокойна – непроницаема.

Последнее, чего я могла бы ожидать: она поехала. И в пятницу утром на защелке в ванной повис кулон-кристалл, а рядом с ее зубной щеткой возникла стеклянная бутылочка. БЕЛЫЙ. Это вообще цвет? Но я видела его, даже глядя в ее белокурый затылок: она стала неуловимо, однако совершенно другой. Как бы то ни было определить это не удавалось. Не счастливее и не грустнее – и не менее вонючей. Просто белее. Бледнее. Мне едва хватало терпения дождаться своего приема: Рут-Энн теперь с ней знакома. Быть может, в этом все и дело.

Я откинулась на спинку дивана.

– Итак. Что вы думаете о Кли?

– Показалась юной.

Я ободряюще кивнула. В идеале Рут-Энн должна была сказать «статная» или «фигуристая» – клинически-одобрительно. Но Рут-Энн, судя по всему, с положительными оценками покончила.

– Сказали бы вы, что она совпала с тем, как вы ее представляли?

– Более-менее, да.

– Любой мужчина набрякнет, глядя на нее, правда? – Я надеялась, что мне хватит смелости употребить одно из слов Филлипа в разговоре с Рут-Энн – и мне удалось. Все получалось: в паху у меня стало тепло и сливочно. Как только доберусь домой – запущу фантазию, где Рут-Энн наблюдает.

Внезапно Рут-Энн встала.

– Нет, – рявкнула она, свирепо хлопнув в ладоши. – Прекратите немедленно.

У меня похолодела кровь.

– Что? Что?

Она скрестила руки, обошла свое кресло, вновь села.

– Не годится. Со мной – не годится. С Филлипом годится, с уборщиком – годится, или с пожарным, или с официантом. Со мной – нет.

Она говорила со мной так, будто я не понимаю английского. Я почувствовала себя гориллой. Мой палец потянулся к глазу: может, я из-за нее заплачу. Нет.

– Я не хочу в этом участвовать. – Голос у нее сделался помягче; она показала за окно: – Там целый мир людей, пользуйтесь ими, но не мной. Поняли?

– Да, – прошептала я. – Простите.

Мое смущение затенило весь остаток утра. Я пыталась втянуть в это дело ее трусы-тонги, но стало только хуже; Филлип долбился, а пальцы у меня сделались неуклюжими и корявыми. Мы сдались. Я попробовала поработать. Сходила в душ. Из-за длинных волос Кли сток постепенно забился так, что вода наполняла поддон душа, как ванну, и мне приходилось спешить и заканчивать прежде, чем вода начинала плескать через край. Кли пришла домой и надела шорты-половые-губы-напоказ. Я рассвирепела, в ванной царил кавардак, а я все еще была набрякшей, но достичь слива не могла.

Вызвала слесаря. Поскорее, сказала я. У нас тут полный затор. Он оказался пухлым латиноамериканцем без подбородка и с глазами, отяжелевшими при виде буферастой женщины на диване. Сил ждать не было: я показала на душ и поспешила к себе.

– Постучите, когда закончите. – Оказалось даже лучше, чем Рут-Энн; как в первый раз с Филлипом. Глаза у слесаря, когда она вошла в ванную, сняв футболку, расширились от изумления. Он поначалу был несмел, не хотел неприятностей. Но она умоляла и тянула за широкий, почтенный перед его брюк. Под конец он оказался не таким вежливым, каким мерещился. Нет, сёр-р-р. В нем скопилось немало подавленного гнева – из-за расовой несправедливости, быть может, и из-за иммиграционных неувязок, и он все их проработал. Затем прочистил сток, и, чтобы проверить его исправность, они произвели взаимное намыливание. Починка обошлась в двести долларов. Я показала Кли сеточку для уловления волос и как ее чистить; она смотрела мимо меня. Все еще сердилась на меня за историю с ногами? Времени размышлять у меня не было: внезапно оказалось слишком много дел.

Тощий яйцеголовый паренек, которого я приметила в «Здоровой Пище»: Кли проводила его до машины, умоляла его дать ей подержаться за его набрякший член, всего минутку-другую. Папаша-индиец, вежливо спросивший меня, как пройти, а рядом – его застенчивая жена: Кли терлась кисой по всему его телу и вынудила его набрякнуть, он ныл в экстазе, когда вошла его жена. Она слишком переволновалась и молча ждала, пока ее муж сливает Кли на буфера. Пожилые деды, у которых секса не было много лет, подростки-девственники по имени Колин, бездомные мужчины, гепатитные насквозь. А потом и вообще любой знакомый мне мужчина. Все мои учителя, от садика до выпускного и из колледжа, мой первый домохозяин, все мои мужские родственники, мой зубной, мой отец, Джордж Вашингтон – так жестко, что у него даже парик слетел. Я пыталась ввинтить Филлипа время от времени – к примеру, приглашая его войти в нее сзади, пока сама я была стариком у нее во рту, – но это все от виноватости, оно ничего не добавляло. Быть может, мы оба ударились во все тяжкие. Или же Кирстен, настоящая, перевешивала орды моих воображаемых мужчин. На муки совести не оставалось времени: я себя терла почти безостановочно. Почтальон доставил коробку, и не успела я ее открыть, как Кли уже вынуждена была расстегнуть ему выданные государством штаны; я помогла запихнуть в нее его отросточек. Члены делались все более отвлеченными и неправдоподобными: я с ними уже не управлялась. Некоторые оказывались слегка зубчатыми, некоторые – заостренными и гибкими на конце, как дикая кукуруза, или же чешуйчатыми, как сосновые шишки из плоти. Я принесла коробку в кухню и открыла ее ножом для масла. Что же это, что же это? Как раз сунув руку между бортами, я осознала – с ужасом – что́ это. Риковы улитки. Сотня, все кверху попами. Они ползали по обломкам друг друга, бурые раковины вымазаны водянистыми желтыми потрохами. Коробка была плотно заполнена слоями улиток, ползавших друг по другу, сотни незряче вытянутых антенн – и запах: гнилостная вонь. Звонил мой телефон.