Первый дон - [118]

— Если человек не любит, власть для него — отклонение от нормы, угроза остальным. Ибо власть опасна и в любой момент может обернуться против людей.

Он провалился в полузабытье, грезил о битвах, в которых его сын, главнокомандующий папской армией, одержал победы, видел кровавые раны, жестокие убийства, страдания побежденных.

Услышал, что Чезаре зовет его, услышал вопрос, донесшийся из далекого далека: «Власть — не благо? Она не помогает спасать души многих и многих?»

— Сын мой, — пробормотал Александр. — Сама по себе власть — ничто. Наложение воли одного человека на волю других. Добродетели в этом нет ни грана.

Чезаре накрыл руку отца своей, сжал.

— Отец, поговоришь позже, слова отнимают у тебя последние силы.

Александр улыбнулся, как полагал, ослепительно, во весь рот, но Чезаре увидел только гримасу. Как мог, набрал в легкие воздуха и продолжил:

— Без любви власть сдвигает человека ближе к животным, а не к ангелам. — Кожа Папы посерела, он побледнел еще больше, а когда доктор Маррудзи окликнул его, взмахом руки погнал прочь. — Твоя работа здесь закончена. Знай свое место, — и вновь повернулся к сыну, стараясь не закрыть глаза, потому что веки стали уж очень тяжелыми. — Чезаре, сын мой, любил ли ты кого-нибудь больше, чем себя?

— Да, отец, — кивнул Чезаре. — Любил.

— Кого же? — спросил Александр.

— Мою сестру, — признал Чезаре, склонив голову, глаза заблестели от слез. Говорил он, как на исповеди.

— Лукрецию, — Папа улыбнулся, для его ушей это имя звучало лучше всякой музыки. — Да, это мой грех. Твое проклятие. Ее добродетель.

— Я передам ей, что ты любишь ее, ибо горе Лукреции будет безмерным, потому что в час беды ее не оказалось рядом.

— Скажи ей, что она всегда была самым драгоценным цветком в моей жизни, — со всей искренностью попросил Александр. — А жизнь без цветов — и не жизнь вовсе. Зачастую мы и представить себе не можешь, сколь необходима нам красота.

Чезаре посмотрел на отца и впервые увидел его, каким он и был на самом деле, сомневающимся, делающим ошибки. Никогда раньше они не говорили откровенно, а теперь ему так много хотелось узнать о человеке, который был его отцом.

— Отец, а ты кого-нибудь любил больше себя?

С усилием Александр заставил себя ответить:

— Да, мой сын, да… — и в голосе звучала неподдельная страсть.

— Кого же? — повторил Чезаре вопрос, который отец задавал ему.

— Моих детей. Всех моих детей. Однако боюсь, что это тоже ошибка. Во всяком случае для того, кто милостью Божьей избран Папой. Мне следовало больше любить Бога.

— Отец, — Чезаре возвысил голос, — когда ты поднимал золотую чашу над алтарем, когда ты возводил очи горе, ты наполнял блаженством сердца верующих, ибо твои глаза сияли любовью к Спасителю.

По телу Александра пробежала дрожь, он закашлялся.

Но в голосе его слышалась ирония.

— Когда я поднимал чашу с красным вином, когда благословлял хлеб и выпивал вино, эти символы тела и крови Христа, мысленно я представлял себе, что это тело и кровь моих детей. Я, как Господь, создал вас. И, как Он, я жертвовал вами. Гордыня, что тут скажешь. Но ясно мне это стало только сейчас, — он хохотнул, но тут же вновь закашлялся.

Чезаре попытался утешить отца, но сам находился на грани обморока.

— Отец, если ты считаешь, что я должен тебя простить, я прощаю. А если ты нуждаешься в моей любви, знай, она вся твоя…

В этот момент Папа вдруг встрепенулся.

— А где твой брат, Хофре? — его брови сошлись у переносицы.

Дуарте отправился на поиски.

Придя, Хофре встал за креслом старшего брата, подальше от отца. В его холодных глазах горе отсутствовало напрочь.

— Подойди ближе, сын мой, — прошептал Александр. — Возьми меня за руку, хоть на мгновение.

Кто-то отодвинул кресло с Чезаре, Хофре с видимой неохотой взял руку отца.

— Наклонись ниже, сын мой. Ниже. Я должен тебе кое-что сказать…

Хофре не сразу, но наклонился.

— Я подвел тебя, сын мой, но я не сомневаюсь, что ты — мой сын. Только до этой ночи мои глаза видели не то, что следовало.

Хофре всмотрелся в пелену, которая застилала глаза Александра.

— Я не смогу простить тебя, отец. Потому что из-за тебя я не смогу простить себя.

Александр смотрел на младшего сына.

— Это придет позже, я знаю, но прежде чем я умру, ты должен услышать от меня что-то очень важное. Тебя следовало произвести в кардиналы, потому что ты — лучший из нас.

Хофре покачал головой.

— Отец, ты совсем меня не знаешь.

Вот тут Александр лукаво улыбнулся, потому что ему открылась истина.

— Без Иуд сам Иисус остался бы простым плотником, который проповедовал бы тем немногим, кто соглашался его слушать, и умер бы от старости, — Александр хохотнул. Внезапно жизнь показалась ему такой абсурдной.

Но Хофре выбежал из комнаты.

Чезаре вновь занял место у кровати отца. И держал его руку, пока не почувствовал, что она стала холодной, как лед.

Александр, уже в забытьи, не услышал легкий стук в дверь, не увидел Джулии Фарнезе, которая вошла в комнату в черном плаще, с надвинутым на лицо капюшоном.

Откинув капюшон и сняв плащ, она повернулась к Чезаре.

— Я не могла не прийти, — объяснила она и наклонилась, чтобы поцеловать Александра в лоб.