Первый День Службы - [42]

А обитатели тюрьмы во время вывода на прогулку или работы (малолетки делали картонные коробки для обуви) иной раз видят ведомых по двору под конвоем древних стариков, уже и без виселицы стоящих одной ногой в могиле. Для них и жизнь в тюрьме — жизнь! Они меряют ее днями. Убьют ли их месяцем раньше, или сами они умрут месяцем позже, люди эти уже более обитатели вечности, чем этой бренной жизни. Говорят, измена Родине не имеет срока давности, но разве не жестоко издеваться над стариком, живущим уже только ради того, чтобы раз в день погреться на теплом весеннем солнышке, радующегося лишней прожитой минуте, доброму взгляду. Что это, мера перевоспитания для него? Крайняя степень социальной защиты общества от него? Но так ли уж он опасен? Это нельзя назвать даже местью, — сдавшемуся умирающему противнику не мстят! Что это, если не подлое издевательство? Обитатели СИЗО, в основной своей массе, видимо, из внутреннего протеста перед произволом правосудия жалели стариков, относились к ним с участием, угощали куревом (им ведь даже посылку с воли некому было передать, денег на курево). Странно, что даже в таком состоянии люди могут быть еще чем-то дополнительно ущемлены! И в ответ сколько раз слышали искреннее: «Спасибо, сынки!»

Из газет же, если выбросить всю соответствующую приправу, вырисовывалась примерно следующая картина: все четверо служили в Красной Армии, были ранены, попали в плен, и действительно служили полицаями во время немецкой оккупации в своих деревнях. После освобождения области нашими войсками с немцами не ушли, добровольно сдались (изменники!). Трибунал посчитал их вину недостаточной для вынесения смертного приговора, все четверо прошли через штрафбат, кровью искупили свою вину. Воевали всю войну и дошли чуть ли не до Берлина. После войны оказалось, однако, что не всю вину они еще искупили. За те же преступления судили их вторично. Дали огромные срока. И эти срока деды выдержали. После заключения отбывали всевозможные к нему приправы: ссылки, выселки, поселения, переселения… После всех передряг и уплаты всех долгов по векселям остались жить там, же где отбывали ссылку — в Сибири. Ни от кого, естественно, не скрывались и не таились. Но вздумалось им перед смертью хоть одним глазком поглядеть на то место, где родились и выросли — на свою родину. Ни родных, ни близких, конечно же, ни у кого из них уже не осталось, но вот тянуло что-то такое необъяснимое. Ну, а дальше все, как и положено: местные жители сел, где в войну были они полицаями скрывающихся от возмездия врагов опознали, а КГБ хапнуло. Наивные старики думали, что за все грехи уже рассчитались, (всю жизнь ведь только и делали, что рассчитывались!), оказывается — не тут-то было! И срока давности измена Родине не имеет, и наказывать за это преступление можно и дважды и трижды… И вот по новой закрутилось следствие. Опросили множество свидетелей, добрая половина которых обвиняемых и в глаза не видела, но знали или по книгам, или понаслышке, какие злодеяния творили здесь немцы во время войны. Все эти «показания» аккуратно печатались в областной газете. Обвиняемые говорили, правда, в свою защиту, что и в войну, и после войны, когда их судили за полицайство, они все это честно и без утайки уже рассказывали. Однако, проведшие большую работу следователи все-таки решили, что не все, что-то утаили, а если и не утаили, то, по крайней мере не поведали судьям, как ужасно было все то, что они делали. В конце концов, как и следовало ожидать, всех четверых приговорили к высшей мере. Тот год в области выдался урожайным на полицаев (чего не скажешь о сельском хозяйстве). Не успели перевешать одних, как уже других где-то наловили, и пошел зрелишный марафон по второму кругу. Видимо, тридцатипятилетие Курской битвы таким образом знаменовали.

В эту-то последнюю земную обитель ушедших недавно в мир иной стариков и был закинут Витька после всеобщего камерного сумасшествия, именуемого побегом. Камера смертников отличалась от обычной тем, что окно в ней находилось высоко, — под самым потолком и было забрано таким множеством решеток и всяческих прочих ограждений, что совсем не пропускало дневного света, только чуть-чуть свежего воздуха. Поэтому нельзя было определить — какое на улице время суток. Батарея также забрана частой решеткой, видимо, для того, чтобы нельзя было по ней перестукиваться. Камера рассчитана была на одного человека (роскошь при здешней извечной перенаселенности). Нары в стиле «гроб», такой же стол. Представляли они собой бетонные тумбы, обшитые досками. Параша прутком через дыру в стене примкнута снаружи. Лампочка высоко в специальной нище и тоже зарешечена, не доберешься! Кроме обычных, обитых листовым железом дверей, с глазком и кормушкой, внутри еще одни решетчатые. Раза два за ночь открывалась кормушка, в нее едва влазила разлезшаяся от улыбки харя охранника и комментировала Витькино перемещение сюда следующим образом: «Пять по статье, три за побег — итого восемь. Отдыхай, паря!»

На утро под диктовку воспитателя «Валета» — Василия Лукьяновича Менженина, Шпала писал объяснительную. Воспитатель был по профессии кинологом, проще говоря — собаководом, быть воспитателем на малолетке ему доверили ввиду родственности этой профессии вышеозначенной. «Пиши, — диктовал «Валет», — цели побега не имели, а стену разбирали для того, чтобы лучше был виден балкон соседнего дома, где часто красуются девочки в коротеньких юбочках.» Василь Лукьянович копал яму хозяину этого балкона