Первый арест. Возвращение в Бухарест - [189]

— Погоди, мэй Никулае, — сказал тот, кто курил трубку. — Ты не торопись. Он же не понимает…

— Как так не понимает? — удивился второй. — По-румынски не понимает? — Он даже привстал с табуретки от удивления при мысли о такой странной вещи, лотом снова сел и, махнув рукой, — дескать, быть этого не может, — торопливо продолжал, обращаясь к русскому солдату: — Значит, вот как у нас тут было с политикой. Сначала правил король Кароль. Он разогнал все партии: не хочу, говорит, никаких партий, я сам главная партия, сам буду делать то, что они делали. Оно и понятно: и Кароль умел воровать не хуже других. Есте?[105]

— Есте! — важно ответил красноармеец.

Глядя на него, можно было подумать, что он действительно все понимает и сидит здесь в привычном и знакомом кругу, хотя вряд ли он прибыл сюда раньше вчерашнего дня, подумал я, вспомнив контрольно-пропускной пост, который мы видели при въезде в село.

— Потом пришел генерал Антонеску и сказал Каролю: а ну-ка убирайся, теперь буду править я. И он прогнал Кароля, посадил на престол Михая, а правил сам, потому что стал сам «кондукатор». Он был еще хуже Кароля, потому что послушался Гитлера и начал войну. Понимаешь, человече?

— Правильно, — сказал красноармеец и ободряюще кивнул рассказчику.

— Видишь? — обрадовался тот, обращаясь к соседу с трубкой. — А ты говорил — не понимает! Он все понимает. У него и медаль есть. Разве он глупее нас с тобой?

Мне не удалось дослушать лекцию до конца, надо было возвращаться к машине. Когда я уходил, вдруг заговорил красноармеец, и я подумал, что с тех пор, как существует этот кабачок, да и за все годы существования села, вряд ли здесь когда-нибудь велась подобная беседа. «Трудовое крестьянство», «рабочий класс», «буржуазия», — решительно гремел солдат и после каждой фразы вставлял подслушанные им здесь же румынские обороты: «Ынцележь омуле?..» — «Есте?..» «Есте!» — отвечали люди в барашковых шапках, слушая впервые в жизни эти еще не совсем ясные слова, но уже чувствуя, что они имеют прямое отношение к их собственному будущему.

Когда я вернулся к «доджу», он был готов к дальнейшему путешествию. Мы снова покатили по бухарестскому шоссе, оставив позади главную улицу села Трифешть. Потом были другие улицы, другие села, на перекрестках стояли толпы людей, и всюду шумел беспорядочный, никем не созванный крестьянский митинг. И хотя мы больше нигде не останавливались, я мог бы поручиться, что всюду говорили об одних и тех же вещах. «Будут или не будут делить?», «А разве бояре — дураки?» В этих двух вопросах было все: и застарелая тоска по земле, и надежда, что после долгих лет войны и фашизма жизнь все-таки переменится к лучшему, и мучительные сомнения, и еще что-то, пожалуй самое важное, выраженное пока лишь косвенно — бояре умнее нас, — но уже само собой говорящее о том, что теперь дело может обернуться иначе. И все красноармейцы, окруженные жадно-любопытными толпами румынских крестьян, напоминали мне случайного агитатора, молоденького солдата в селе Трифешть, который вряд ли хотел сознательно вмешаться в румынские дела. Его спрашивали, и он отвечал так, как был приучен с детства. Здесь, на чужбине, на дорогах войны, которая ушла за сотни километров от родины, все, что он оставил дома, казалось ему замечательным и совершенным. И он охотно излагал те простые, азбучные истины, к которым привык со школьной скамьи; а для слушателей каждое его слово было полно революционного значения, каждое будничное понятие советской жизни таило в себе предчувствие возможной перемены их собственной судьбы.

Наш «додж» продолжал стремительно катить по шоссе, и до самого Бухареста в его ходе, в монотонном гудении мотора и шипении колес мне все время слышался мужественный, не сомневающийся в своей правоте голос русского солдата: «Есте?» — «Есте!» — отвечала измученная, израненная Румыния бойцам армии, которая гнала с ее земли фашизм и войну.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Чем ближе мы подъезжали к Бухаресту, тем больше я волновался. Дорога стала просторнее, деревни попадались все чаще, домов становилось все больше, повсюду стояли толпы людей, мелькали белые стены, трехцветные и красные флаги.

— Осталось километров пятнадцать, — сказал Кротов, сверившись с картой.

Я пристально вглядывался в дорогу. Все было как прежде: синий блеск глубокого, прозрачного неба, очистившегося от облаков, желтые поля с редкими скирдами не вовремя убранного хлеба, грачи над дорогой. Но где-то там, в туманной дали, под опрокинутым небесным куполом, мне чудились неясные очертания большого города.

В машине все повеселели: и фоторепортеры, и майор, принявшийся напевать веселый мотив, совсем непохожий на тот, который он пел ночью, и корреспонденты Совинформбюро, сидевшие всю дорогу с каменно-важными лицами, — их было двое, оба молодые, здоровые, в новеньком обмундировании; оба принадлежали к типу благополучных военных корреспондентов, к практичному, всем обеспеченному и самодовольному их сорту. Только лицо нашего водителя сержанта Лаврова, с воспаленными от пыли и бессонной ночи глазами, оставалось бесстрастным; он знал, что и в Бухаресте ему придется продолжать свою монотонно-изнурительную работу, — может быть, поэтому он один не прислушивался к разговорам, которые велись в машине, и не делал никаких предположений о том, каким городом окажется первая европейская столица на пути Красной Армии. Я пытался представить себе, что ждет меня впереди, и почему-то мне казалось, что Бухарест должен выглядеть теперь совсем иначе, чем в мое время. Я попробовал вообразить, как мы минуем Колентину, Обор, въезжаем на шоссе Михай Браву, потом сворачиваем к центру — Бульвард Паке, статуя Братиану, университет, Каля Викторией…