Первый арест. Возвращение в Бухарест - [174]

«Как это я сразу не вспомнил, что в переулке за королевским дворцом есть русский кабачок «Рай», — думал Мадан. Он ведь бывал здесь, в «раю» русских эмигрантов, он приходил сюда пить русскую водку и слушать русские песни, но никогда еще здесь не было так душно, так дымно.

Мадан стал рассматривать публику. Ну конечно же, ведь сегодня особая ночь, завтра в Бухарест войдет Красная Армия. У многих, наверно, есть свои счеты с Красной Армией, старые счеты, и вот эти люди собрались здесь и справляют поминки по самим себе; они мертвые и пьяные и знают, что они мертвы… Мадан смотрел на них с участием и симпатией, ведь они были его товарищами, они тоже проиграли, пожалуй даже больше, чем он; завтра им придется встретиться со своими старыми знакомыми. Может быть, выпить с ними, открыться им? Он схватил с ближайшего столика полную рюмку, водка была холодная, но обожгла рот, горло, и у него защипало в глазах. Кто-то услужливо протянул ему стакан пива, оно тоже было холодным и к тому же ядовитым на вкус и щипало язык. «Я тебя знаю, — сказал по-русски человек с голой, как шар, головой, с рубцом от старой раны на лбу, которая, казалось, кровоточит вновь. — Где мы с тобой виделись в последний раз?» Он попробовал обнять Мадана за плечи. Мадан хотел отшвырнуть его, крикнуть: «Молчать! Как ты смеешь говорить в моем присутствии на большевистском языке?» Но он вспомнил, что перед ним не большевик, а скорей всего камарад, может быть и не член «гнезда», но все-таки камарад, товарищ, и к тому же он мертв, как мертвы они все, как мертва эта развратно изгибающаяся шлюха с восковым лицом, и этот гитарист с бешеными пальцами, и гармонист с разбросанными волосами, который держит в руках толстую змею, лениво растягивает ее и шипит вместе со всеми: «Очи черные, очи жгучие…»

Мертвый Мадан попал к таким же мертвым, как и он сам.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Они шли вдвоем — высокий, худощавый юноша, в котором по внешним признакам легко было узнать рабочего человека: обветренное лицо, кепка, мозолистые руки; второй — постарше, с непокрытой головой. Внешность у него была типично интеллигентская: маленький, тщедушный, в очках. Они шли по длинной, как вытянутая кишка, улице, мимо домов казарменного типа, мимо низких заводских строений с деревянными заборами, шли и разговаривали, и вся улица, пустынная и глухая, звучно откликалась на их твердые шаги. Они шли по разбитым тротуарам, не отбрасывая тени, небо над ними было таким же черным, как асфальт под ногами, из-за невысокого забора на них глядела одна-единственная лучистая звезда. Улица, по которой они шли, была для рабочего родным и тесным мирком, еще в младенчестве его носила мать мимо ворот, через которые, повзрослев, он потом проходил на работу каждый день. Но он никогда еще не чувствовал себя здесь так уверенно и легко, как в эту непривычно темную и тревожную ночь, когда за заборами железнодорожных мастерских не летали, как обычно, тысячи огневых пчел, не пыхтели и не маневрировали паровозы, и он шагал по родной Каля Гривицей вместе с одним из тех людей, с которыми прежде можно было встречаться лишь в самых укромных местах; ему было приятно идти и разговаривать громко о том, о чем еще недавно приходилось шептаться, и шагать напрямик там, где он привык всегда оглядываться. Когда они прошли Гранд и справа вместе с теплым ветром потянуло запахом нефти и горящего угля, человек, который шел рядом, спросил:

— Ты давно живешь на Каля Гривицей?

— Я здесь родился, — сказал парень в кепке. — Наш дом стоял слева от моста Гранд, его уже снесли…

«Счастливчик, — подумал первый. — Политика, наверно, давалась ему легко. Интересно спросить, помнит ли он Гривицу». Но он ничего не спросил и задумался. Парень в кепке тоже задумался. «Ах, черт возьми, — подумал он, — я ведь по-настоящему только эту улицу и знаю». Он начал присматриваться к окружающим домам и заборам, и улица казалась ему такой же родной и волновала его не меньше, чем в те времена, когда он был ребенком и впервые слушал здесь раздирающий уши свисток паровоза, восторженно смотрел, как из-за забора обдает и окутывает улицу ослепляющий пар. Он все отлично помнил — детство в старом кирпичном доме, игры на железнодорожной насыпи, мамалыгу с луком, лук с мамалыгой, футбол, скарлатину, «уйте попа ну е попа»[94], помнил школу, она и сейчас на прежнем месте, у кладбища Сфынту Винерь; он закончил три класса примарэ, только три (надо работать, уже не маленький), он помнил всю школьную науку: азбуку, таблицу умножения, деление, «Трэяскэ режеле»[95], Романия Маре состоит из девяти провинций, Его Величество принадлежит к династии Гогенцоллернов-Сигмаринген — и новую науку, которой обучили его в первый же день на работе, всего лишь два слова: «Сэ трэиць![96] — Как тебя зовут, пострел? — Финцеску Ион, сэ трэиць! — Ну-ка убирайся к черту! — Иду, сэ трэиць! — Все остальное было каждый раз новое: пружины, гайки, запах угля, запах олифы, холодный кабель, трепет прирученной молнии на контактах проводов. Но порядки всюду одинаковые, одинаковы холод, жар, пот, блестящие лица товарищей, одинаковы разговоры: — Что делать, братцы? — Терпеть! — Ждать! — Выпей рюмку! — Сходи к девочкам! — Жаловаться! Пока до бога доберешься, тебя съедят апостолы! — Объединяться! — Бастовать! — Поберегитесь! — Забыл Гривицу? — Нет, я не забыл. — И я не забыл. Гривицу все помнили.