Первый арест. Возвращение в Бухарест - [176]

Ваня продолжал забрасывать своего спутника вопросами: о новом правительстве, которое терпит в своей среде одного коммуниста; о войне, которая все еще продолжается — когда же наконец посадят Гитлера в клетку! — о Красной Армии, о том, как нужно себя вести завтра, когда она войдет в город, и что такое Красная Армия, чем она отличается от других армий? Долфи отвечал теперь вяло и неохотно. Он продолжал распутывать болезненный клубок своих воспоминаний и все еще остерегался думать о самом главном, но Ваня как будто нарочно снова затронул больную струну. Они проходили мимо библиотеки Румынской академии, и Ваня неожиданно спросил:

— Товарищ Долфи, вы читали Канта?

— Да, читал…

— Это правда, что Кант доказал существование бога при помощи математики?

— Научно можно доказать только то, что бога нет, — сказал Долфи. — Ты, наверно, вычитал эту чепуху в какой-нибудь религиозной брошюре? Совсем тебе не обязательно все читать.

— Интересно знать все точки зрения, — сказал Ваня.

Долфи вздрогнул и уставился на Ваню так, словно видел его впервые. «Совсем как я, — подумал он. — Надо попросить его рассказать о себе». А вслух он произнес медленно и раздельно, строго, но доброжелательно:

— Только одна точка зрения правильная из тысячи возможных. Есть только один ответ на каждый вопрос. Ты меня понял?

Больше они не разговаривали. Ваня перестал задавать вопросы, а Долфи вспоминал тот короткий, наполненный трагическими событиями день, когда он попал вместе с другими случайно захваченными людьми в Зеленый Дом. Всех пленников заперли в подвал, они думали, что утром их расстреляют, и никто не спал — одни ползали всю ночь на коленях по цементному полу и молились, другие сидели неподвижно и тупо смотрели в одну точку, третьи тихонько плакали. Долфи не мог тогда ни плакать, ни молиться. Он услышал, как где-то наверху палачи распевали «Сфынта тинереце лежионара», представил себе морды этих кровавых парашников, именующих себя «легионерами Михаила-архангела», и задыхался от ненависти. Ничего, кроме ненависти, он в ту ночь не испытывал. А когда ему удалось избежать смерти, он сказал себе: «Ты перестанешь во всем сомневаться. Для подлинного понимания мира нужно только одно: бороться со злом и преступлением. Только это вносит ясность. Есть один правильный ответ на каждый вопрос, только одна точка зрения верна из тысячи возможных».

Это было в сороковом году, в декабре, в дни железногвардейского восстания. А 23 августа сорок четвертого года он снова почувствовал себя несчастным. Все три года войны он работал в подполье, делал все, что ему предлагали: писал для нелегальной печати, участвовал в кружках, собирал деньги для арестованных. Его и самого однажды арестовали, но ему удалось выкарабкаться, и это вселило в него веру в себя. «Наверно, я смогу стать со временем профессиональным революционером, — думал он тогда. — Партийная работа станет моей профессией». Что ж, неплохая профессия, для человека, окончившего два факультета и так и не освоившего никакой профессии, потому что он был слишком занят поисками истины. «Вот я и сделаю своей профессией претворение истины в жизнь», — говорил он себе.

Работа в движении стала для него первейшей необходимостью, как некогда книги. И все шло хорошо, вплоть до 23 августа. Беда приключилась, когда он стоял с товарищами из «Патриотической защиты» перед особняком фашистского министра, которого они пришли арестовать в ночь переворота. Долфи участвовал в такой акции впервые. На улочке было тихо, одни каштаны осторожно шумели листвой от слабого тока летнего ветра. Когда раздались выстрелы — фашист отстреливался из окна, — Долфи увидел, как отлетела планка почтового ящика, прибитого к железной решетке. Он стоял рядом и не сразу понял, что в ящик угодила пуля. Он снова услышал выстрел и снова увидел, как от ящика посыпались осколки, а сейчас же вслед за этим осознал, что бежит очертя голову, бежит по каменной мостовой прочь от страшного ящика.

Сколько времени прошло с той ночи? — думал он теперь, шагая рядом с Ваней по Каля Викторией. Прошло четыре дня, а ему все еще стыдно и все еще кажется, что противное ощущение тошноты, которое он тогда испытал, может вернуться. Он пристально посмотрел на Ваню, на его смуглое лицо с черными, всегда расширенными глазами и подумал, что тот, наверно, никогда ничего подобного не испытал. «Да, пожалуй, так, — думал Долфи, — хоть он и любит книги и даже интересуется разными точками зрения, совсем как я, только не в этом дело. Вот именно, не в книгах тут дело, а в чем?..»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вопросы Менгена раздражали священника англиканской церкви. Менген любил ходить взад и вперед по комнате и задавать вопросы, хоть он и был застенчивым, хрупким юношей с испуганным выражением лица и слабым детским голосом. Он родился и воспитывался в Англии, теперь он считался помощником священника англиканской церкви в Бухаресте и все еще не мог привыкнуть к этому городу. Многого он здесь не понимал, многое пугало его и вместе с тем вызывало любопытство, и он засыпал вопросами старого священника, который вовсе не был старым — вряд ли ему исполнилось тридцать пять. Маленький, коренастый, с большой курчавой головой, с твердо сжатыми губами, изобличающими удивительную непреклонность духа, священник казался значительно старше своих лет. Священник сидел на жестком вертящемся стуле у раскрытого окна, у него были глаза фанатика, но теперь они смотрели в темноту с выражением усталости и грусти. Вопросы Менгена вывели его из обычного равновесия, они будили воспоминания, а воспоминания — мука, от которой существует даже молитва. Священнику англиканской церкви в Бухаресте она никогда не помогала.