Первый арест. Возвращение в Бухарест - [178]

«Если бы он знал, каким неспокойным и одержимым был священник англиканской церкви в Бухаресте. Десять лет подряд я искупал ту ужасную ночь на Днестре. Мне исполнилось семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, потом двадцать, двадцать два, двадцать пять, а я все еще не мог забыть Диму Гринева, цыгана, Леню Когана, которые не вернулись тогда с Днестра».

— Да, конечно, я ведь родился и вырос в этой стране. Это длинная история, Менген, боюсь, что я не смогу ее вам рассказать. Во всяком случае, не теперь…

«Как я могу ему рассказать? Он все равно не поймет. И о чем рассказывать? О том, как я приехал в Бухарест, когда закончил гимназию экстерном — я все-таки ее закончил назло им всем, — и записался в университет, но ни разу не ходил на лекции, а только на студенческие забастовки? О том, как вступил в революционное движение, как вставал в пять утра, чтобы успеть на явку где-нибудь в районе шоссе Марашешть, как носился по городу весь день, забыв о еде, как расклеивал по ночам манифесты под носом у полицейских, как в четыре утра, почувствовав острый голод, забирался в какую-нибудь чайную, открытую всю ночь; бездомные бродяги и нищие играли в лото, извозчики пили цуйку, а я смотрел на немытые окна, сквозь которые пробивался серый рассвет, и думал: сегодня… может быть, сегодня мне удастся сделать что-нибудь настоящее?.. То, что я делал, меня не удовлетворяло: манифесты, летучие митинги, заседания ячеек, массовки — все казалось незначительным и недостаточным. Я жаждал решительных действий. Я узнал все, что может делать дисциплинированный член революционного движения. Только одного я еще тогда не знал, что делать и не делать — одно и то же.

В движении меня никто не называл сумасшедшим. Студенты звали меня Дим («Ни одной минуты не теряет даром Дим»). Я был и анархистом, и недисциплинированным мелкобуржуазным элементом, и сектаристом, и левым уклонистом, но сумасшедшим я никогда не был, даже когда в знак протеста выбил головой оконное стекло в полицейском участке («Ничего на свете не боится Дим»). Вот была бы для тебя история, Менген… Уже не помню сейчас, из-за чего произошла драка, в которую я ввязался на улице, и меня задержали. Я всегда вмешивался во все уличные происшествия, всегда против чего-то протестовал. В тот раз меня приволокли в полицейский участок, и я был зол как черт.

— Ты кто такой?

— Неважно. Вы задержали меня незаконно. Требую немедленного освобождения.

— Ты кто такой, что позволяешь себе так разговаривать?

— Кто бы я ни был, вы не имели права меня задерживать. Конституция гарантирует личную неприкосновенность всех граждан.

— Конституция? Вот я тебе сейчас покажу конституцию…

Он встал из-за стола. Он был высокий, бледнолицый, потухший окурок папиросы прилип к его нижней губе. У двери стоял его помощник и гнусно ухмылялся. Если он меня сейчас ударит, подумал я, придется дать сдачи, и тогда они меня окончательно засадят. Вдруг я увидел справа окно. Я давно мечтал о каком-нибудь из ряда вон выходящем поступке, который показал бы всем, как должен себя держать в полиции настоящий революционер, и я решился показать этому бледнолицему хаму, что я сильнее его: в знак протеста я выбью головой стекло.

— Конституция? Сейчас я тебе покажу конституцию!

Прежде чем он успел сделать следующий шаг, я добежал до окна. В первое мгновение я не почувствовал боли. Я был слишком возбужден, чтобы ее чувствовать. Что-то обожгло меня, ослепило, настоящей боли не было — она пришла потом…

Даже после этой истории никто не называл меня сумасшедшим. Старик меня ругал и перевел на работу в МОПР, все меня поругивали, а втайне гордились мною. Сумасшедшим назвал меня товарищ Арон в Бендерах, но это было позднее, когда я уже ушел из движения. Товарищ Арон еще ничего не знал.

Я приехал в Бендеры в последний раз, приехал похоронить отца. Старик лежал на столе, ссохшийся от болезни и смерти, я его не узнавал — все в нем изменилось, тело стало маленьким, жалким, неподвижным, а я никогда не видел его смирным и неподвижным. Мать стояла рядом и не плакала, она отплакалась еще до моего приезда и теперь смотрела больше на меня, чем на отца, и в ее взгляде я вдруг увидел радость — она радовалась, что я хорошо одет, таким она меня еще никогда не видела. В дверях стоял товарищ Арон и делал мне знаки, чтобы я вышел из комнаты. Я долго не мог понять, что ему нужно.

— Мы решили устроить демонстрацию на похоронах твоего отца. Он не был организованным, но все-таки боролся, не верил в бога и ненавидел буржуазию. Словом, ты, как товарищ, обязан нам помочь.

Я сказал, что вышел из движения, теперь я уже не товарищ.

— А кто ты теперь?

— Христианин. Я крестился. Разве вы не слышали?

— Ты сумасшедший, — сказал Арон и ушел не попрощавшись.

По дороге на кладбище было сыро, холодно, ветер срывал с деревьев последние листья, и они падали на землю вместе с хлопьями мокрого снега. На мокрых заборах сидели промокшие вороны и каркали: «Конец… конец…» Последним в похоронной процессии шел служка Лейзер, у него было красное лицо любителя выпить, в руках он держал жестяную кружку, и, выкрикивая простуженным, но веселым голосом: «Ц д у к э  т а ц л  м и м у в э с»