Первый арест. Возвращение в Бухарест - [173]

Бузня невольно нащупал в кармане сложенную вчетверо гранку — только что написанные в редакции стихи о Красной Армии. Завтра она будет здесь. Завтра утром. Но теперь еще ночь, и улица погружена в темноту. Никогда, никогда еще не было здесь, на углу Сэриндар и Каля Викторией, такой темноты. В темноте оживают призраки. Один из них стоит рядом: толстый, грубый и страшный призрак прошлого, тень того, что ушло, что должно исчезнуть этой ночью навсегда. Утром призраки исчезают. Рассвет растворяет призраки. Солнечный свет убивает их окончательно. Рассвет близок, и Мадан исчезнет. Где гарантия, что навсегда? Он уже исчезал несколько раз и снова появлялся. Где доказательство, что в будущем чудовище никогда больше не появится?

Бузня все еще нащупывал в кармане шершавую бумагу — свои стихи — и вдруг подумал: «А если бы у меня был револьвер? Я никогда не держал в руках револьвер — почему это мне вдруг пришло в голову? При помощи револьвера можно было бы отделаться от него навсегда. А разве я способен стрелять в человека? Но Мадан не человек. Мадан — палач. Крыса. Она вылезает из подполья каждый раз, когда на землю падает ночь, и грызет все живое. Так как я это понимаю, я обязан ее убить. Это логично. От этого никуда не уйдешь. Я хотел уйти, но ничего у меня не получилось. Если я ненавижу смерть и прислужников смерти, я должен его убить. Я могу действовать только в свое время и среди людей, которые меня окружают. Я не выбирал своего времени. Я не выбирал своих современников. В другое историческое время я мог бы оставаться в стороне. Ведь были такие наивные времена, когда убивали только палачи, тираны и грабители. Теперь другое время. В век Маданов, если ты решился действовать, ты решился и на убийство».

Мадан сунул руку в карман и нащупал футляр с револьвером, нежно-твердый футляр, в котором заключалась для него высшая мудрость и решение всех вопросов. «Как жаль, что мы не пришили эту свинью еще в сороковом, — думал он, — но и теперь не поздно. Убивать никогда не поздно. Вытащить эту штуку из кармана и нажать курок. Все так просто. Никто не увидит. Никто даже не услышит. Улица мертва. Бузня, которого я считал хлюпиком, перешел к коммунистам, и он меня выдаст. Если обо мне забыли, он напомнит. Поэтому надо его убить». Но рука Мадана, судорожно нащупывающая револьвер, дрожала. Футляр вдруг скользнул в руке, как живое существо, и он испуганно вытащил руку из кармана. Рука продолжала дрожать. Он весь дрожал. В глазах дрожала темнота, и в ней расплывалась дрожащая фигура Бузни. Мадану вдруг показалось, что перед ним стоит уже не только один Бузня, у окон кафе «Рояль» стоит еще кто-то и там дальше, на углу. Если он и решится, то, пожалуй, не увидит цели. Он не сможет убить потому, что цель расплывается. В кого из них стрелять? Их много. Он не видит цели, все расплывается, он пропал…

Мадан побрел дальше, ни о чем не думая. Что-то стряслось в его мозгу, и он перестал думать. Он брел в полном одиночестве — прошлое отстало от него. Он знал теперь, что прошлого уже нет, все изменилось, изменился город, изменились люди, даже Бузня изменился, наивный и робкий Бузня стал другим. Старое умерло, его старые друзья умерли, все умерли, только он живой бродит по городу. Но разве он живой, если у него отобрали власть? Разве он живой, если он не смог выстрелить в Бузню? Раньше за него стреляли другие, они умерли, ему теперь следует стрелять самому, а у него дрожат руки, и он не видит цели, — значит, он тоже мертв.

И мертвый вступил он на пустынную площадь королевского дворца, мертвый свернул он в первый попавшийся переулок после того, как пересек площадь, и, пройдя несколько шагов, вдруг услышал, как из-под земли пробиваются крики, визг и резкие, механические звуки какой-то дикой музыки. Он вздрогнул и остановился.

Из окна полуподвала, у которого остановился Мадан, пробивался свет, из щелей закрытых ставен на уровне его ботинок валил дым. Уж не стоит ли он у входа в пекло? Он поднял глаза и увидел стеклянные буквы неоновой вывески — она не горела, но букв было всего три, и он прочел слово РАЙ. На мертвом лице Мадана мелькнуло подобие усмешки. Он подумал: «Я, кажется, действительно умер, эта дверь ведет в потусторонний мир, вот каменные ступеньки, по которым нужно спускаться вниз, они грязные и сырые, — а где же Харон?» Мадан хотел нажать ручку двери, но она открылась сама, — а вот и Харон в синей обносившейся ливрее швейцара, одна рука в перчатке, в другой он держал не весло, а стопку водки. Приветствуя вновь прибывшего, он провел его вниз, в прихожую погребка. Пахло вином, одеколоном и уборной — она помещалась рядом, за дверью с плюшевой портьерой. Мадан резко отдернул вторую портьеру, прикрывающую дверь, ведущую во внутреннее помещение кабачка, и то, что он увидел, так его ошеломило, что он хотел опустить портьеру и повернуть назад. В эту секунду налетевший на него сзади официант с графином толкнул его в спину, и Мадан очутился в комнате, сплошь уставленной столиками и утопающей в табачном дыму. Все места за столиками были заняты, табачный дым и пар от дыхания множества людей застилали глаза, и Мадану, показалось, что он действительно попал в пекло: все лица были бледно-восковые или сине-багровые, как сырое мясо, но все равно мертвецы, хоть они и орали, гоготали и что-то выкрикивали хриплыми, пьяными голосами. Вдруг раздался какой-то новый шум, в нем сразу потонули все голоса, — это заиграл оркестр. Музыканты сидели не на помосте — погребок был слишком мал, а здесь же, в углу комнаты, и они тоже были похожи на мертвецов, даже одеты в белые, застегнутые доверху рубахи, подпоясанные черными ремешками с длинными махрами. «Уж не саваны ли это?» — подумал Мадан. Он услышал низкий, грудной голос и увидел выступившую вперед певицу в черном шелковом платье, увидел набеленное мертвое лицо с начерненными и тяжело моргающими ресницами, тонкие, как будто нарисованные тушью брови, слабо нарумяненные губы и пышный убор черных волос; устремив неподвижные мертвые глаза куда-то вверх, она запела на незнакомом Мадану языке что-то жалостное и страстное, дикое и печальное. В плавающем дыму рядом с певицей светилось застывшее стеариновое лицо гитариста с расчесанными на прямой пробор белобрысыми волосами, он залихватски перебирал струны длинными желтыми пальцами и заливался женским голосом, как и певица: «Ах, эти черные глаза… меня пленили…» Мадан узнал наконец песню и понял, что ее поют на русском языке. «Браво, Галя!» — крикнул кто-то резким, звенящим голосом, и в комнате все опять завизжало, загоготало, сидящие за столиками подхватили припев хором: «Очи черные… очи жгучие…»