Первый арест. Возвращение в Бухарест - [136]

— Румынскую правду? — спросил Бузня. — Правда может быть румынской? А китайской она тоже бывает? И мексиканской?

Мадан свирепо посмотрел на Бузню.

— Дорогой Дан, — сказал он сухо. — Ты знаешь, как я к тебе отношусь, как я люблю тебя, как уважаю твой талант. Но ты тоже будешь расстрелян…

— Он тоже? — удивился Захария. — Он ведь не коммунист.

— Верно… Но он и не гардист. Он мог бы быть с нами… Однако он против нас…

За столом воцарилось неловкое молчание. Вокруг по-прежнему шумело переполненное кафе, за нашим столиком все молчали. Разговор, начавшийся в шутливом тоне, стал серьезным. Все это чувствовали. И так они сидели за одним столиком кафе — четыре совершенно разных человека, четырех разных направлений в жизни: карьерист с безобразно длинными ушами, думающий только о своем личном благополучии; честный Бузня, не желающий вмешиваться в политические дрязги и сутолоку дня; поэт Мадан, рифмующий с одинаковой легкостью слова, воспевающие природу и восхваляющие убийство, и, наконец, Захария, единственный из всей этой компании, кто не только горячо верил в новую и лучшую жизнь для всех, но знал, почему он в нее верит, и боролся за нее. Я смотрел на этих людей и понимал, что Захария здесь одинок. Он самый одинокий во всем этом гудящем и заполненном столь разными людьми кафе. И он прав.

— Мадан, — сказал Бузня грустным голосом, — я хочу задать тебе еще один вопрос…

— Что еще? — спросил Мадан. — В политике важна вера, а не вопросы, ответы и вся прочая дискуссионная шелуха вырождающейся демократии…

— Я не разбираюсь в политике, — продолжал Бузня, — ты меня прости, я в этом совсем не разбираюсь… Но я не могу забыть твою девочку, которую зовут Флоричел… Ты подумал о том, что лет через десять она начнет понимать твои стихи? Она прочтет колыбельную, а потом балладу про убийц — что она скажет?

— Через десять лет Никадоры будут у власти, а мою балладу будут печатать во всех школьных учебниках.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно. Можешь записать мои слова…

— Я это запишу, — сказал ушастый. — Я веду дневник. Я записываю только самые важные политические события, но это я запишу как анекдот. Второго августа тысяча девятьсот тридцать четвертого года, в два часа дня, я сидел в кафе «Корсо» в компании сумасшедших. Было очень весело. Один сумасшедший говорил, что ему все равно, кто придет к власти после Татареску. Другой уверял, что в Румынии все будет как в Германии. Третий мечтал о Москве. — Он залпом выпил остаток своего мазаграна. — Через десять лет я издам свой дневник. К тому времени у нас, конечно, будут у власти те же либералы, царанисты или комбинации из тех и других. К тому времени я стану, конечно, владельцем газеты. Но вот что с вами будет, господа фантазеры? — Он озабоченно поглядел на сидевших за столом. — В свою газету я не смогу вас взять. Мне нравятся сумасшедшие в кафе, но не на работе. Не обижайтесь, ребята, — вы славные сумасшедшие… Кельнер! Цал! — Он бросил на столик несколько монет и вскочил. Его длинные уши устремились вперед. — Норок! Мне еще нужно забежать в «Кафе де ла Пэ», — может быть, есть новости насчет Иорги. Послушайте меня, ребята, бросьте вы все эти фантазии. Вы где живете? Ориентируйтесь на Иоргу. Это уж во всяком случае верное дело. Привет!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Мы составили студенческую делегацию и отправились на улицу Сэриндар добиваться поддержки большой прессы. Дело арестованных товарищей принимало все более скверный оборот: прокурор военного трибунала, которому оно было поручено, и не думал кого-либо освобождать, а деятельно готовил процесс над всеми участниками массовки. По этому случаю мы собирались передать в газеты протест, подписанный студентами разных факультетов, и привели с собой живого свидетеля полицейского произвола — Бранковича. Он согласился идти с нами и рассказать газетчикам, как поступили с ним проклятые сигуранты, но торжественно предупредил, чтобы мы не рассчитывали на большее — он не желает вмешиваться.

Сэриндар, черное ущелье между шумной, нарядной Каля Викторией и унылой серо-кирпичной Брезояну, была улицей бухарестском прессы. В каждом доме редакция, в каждом подъезде таблички и газетные афиши. Чем меньше была газета, тем больше была ее афиша; самая внушительная, отпечатанная в двух красках, рекламировала «Темпо» — листок карманного формата, стоимостью в одну лею. Хотя прохожие не могли видеть, что происходит за тусклыми стенами и немытыми окнами редакций, уже по афишам можно было догадаться, что здесь идет война, неумолимая, жестокая, иногда явная, иногда тайная, война за влияние, за власть, за деньги. Линия фронта проходила всюду, каждая типография была укрепленным пунктом, подворотни и ворота напоминали входы в траншеи, и всюду дежурили враждующие армии мальчишек-разносчиков, которые дожидались выхода вечерних выпусков. Из подвалов доносился гул ротационных машин, в одном месте уже шла выдача вечернего номера, и мальчишки-разносчики, получившие свои пачки, стояли теперь, тесно прижавшись друг к другу, как солдаты в ожидании сигнала, когда нужно будет ринуться в атаку. Краснолицый старик, ведающий всей этой операцией и очень похожий на фельдфебеля сверхсрочной службы — даже куртка и фуражка на нем были военного образца, — поднял руку, рявкнул неожиданно громким голосом: «Gata!»