Первый арест. Возвращение в Бухарест - [121]

Когда Тудорел ушел, я снова долго стоял у лестничной клетки, прислушиваясь к тому, что делается на нижних этажах. Я понимал, что это глупо, но ничего не мог с собой поделать. Внизу было тихо — в конторах начался обеденный перерыв. Потом он кончился, и снова застучали машинки. Потом кончился рабочий день, нижние этажи опустели, только с улицы по-прежнему доносился слитный шум автомобилей, трамваев, толпы. Я лежал на своей койке и смотрел на дверь. Раду… Если бы вдруг открылась дверь и он появился бы на пороге… И я вдруг увидел его так ясно, как будто он находится в комнате, увидел его темное скуластое лицо, нос пуговкой, узкогубый рот и спутанные лохмы, к которым редко прикасались ножницы, — я люблю его, люблю его маленькую угловатую фигуру, его серьезное лицо с блестящими глазами, в которых всегда прячется смешок…

Я долго стоял у окна, глядя на сгущающиеся сумерки. Солнце садилось далеко, невидимое отсюда, где-то за высокими коробками домов. Но я видел, как облака над крышами стали пурпурными, как загорелся где-то там, в вышине, фантастический город, как рушились его диковинные строения. Потом огонь потух, и все покрылось серым пеплом, но, когда наступил вечер, в небе снова зажглись облака — теперь они отражали бесчисленные огни города. Раду не вернулся.

В первом часу ночи я выглянул в коридор. Мать Тудорела в дождевике и неизменных резиновых ботах запирала снаружи дверь своей комнаты — она отправлялась в свой обычный таинственный поход. Теперь я окончательно понял, что Раду не вернется. Я это знал с утра, но не хотел верить. Теперь я наконец поверил. Раду арестован. У меня не было никаких доказательств, но я был убежден, что это так. Ничего другого с ним не могло случиться.

Ночь была душная, длинная, и я не мог уснуть, сидел у окна и смотрел на одинокую звездочку, которая слабо мерцала в синем квадрате между крышами двух домов. Снизу из темного колодца двора весь вечер доносились звуки оркестра. Знакомая надоевшая мелодия: «М е л ь н и ч н о е  к о л е с о  в е р т и т с я, в е р т и т с я… П а к! П а к! П а к!.. С е р д ц е  м о е  с ж и м а е т с я, с ж и м а е т с я… Ц а к! Ц а к! Ц а к!» Навязчивый мотив проникал в тело, отдавался в ногах, в кончиках пальцев. Дурацкие слова вспыхивали в мозгу, как титры на экране с беспокойно меняющимися кадрами. Белая комната, белое, осунувшееся лицо Раду и резкий, бешеный голос: «Где ты живешь?» М е л ь н и ч н о е  к о л е с о  в е р т и т с я, в е р т и т с я… «Если я не ошибаюсь, у тебя еще есть зубы во рту, ребра еще целы — я спрашиваю в последний раз: где ты скрывался?» Он не скажет. Он никогда не скажет им адрес нашей комнаты. Они его изобьют, конечно. Может быть, они бьют его сейчас, в эту минуту… М е л ь н и ч н о е  к о л е с о  в е р т и т с я… Они изобьют его до потери сознания. «Дайте воды. Вылейте ему на голову, пусть очнется». Там, внизу, кажется, танцуют. ЦАК! ЦАК! ЦАК!.. Только одно освещенное окно в темной стене, напротив: маленький круглый человечек усердно гнется над секретером. Он пишет о древнем Риме. Римские солдаты идут по каменным плитам дворца. Впереди знаменосец с римским орлом, за ним трубач с буциной. ПАК! ПАК! ПАК! Шаркают ноги в такт саксофону. Шаркают, шаркают ноги под звуки буцины. Никто, кроме меня, не знает, что Раду арестован. Анка завтра не придет. Так мы договорились — у нее экзамены, и она не придет три дня. Анка! Как я мог не вспомнить о ней целый вечер? Ночь как будто посветлела. Как я могу думать об Анке в ту ночь, когда мучают Раду? С е р д ц е  м о е  с ж и м а е т с я, с ж и м а е т с я… В эту ночь мучают не только Раду. Есть еще и Дофтана, Жилава, Мисля[59]. Есть фашистская Германия и муссолиниевская Италия. Концентрационные лагеря, тюрьмы, застенки. Есть черные рубашки, коричневые рубашки, зеленые рубашки. Как можно расстрелять человека? «У  н а с  э т о — ж и в о…» Потом снаружи раздался выстрел, громкий и все-таки как будто приглушенный, и сразу же после этого мы услышали всплеск, словно что-то тяжелое упало в воду». Аннушка это слышала. Выстрел, всплеск воды, и все кончено… на тысячелетия… Выстрел, всплеск воды, и не стало Бори Лупана, Лени Когана, цыгана Петруца. Все осталось, как было: небо, земля, шалаш на берегу Днестра, снег, который растаял только весной, а их не стало… н а в с е г д а. ЦАК! ЦАК! ЦАК! Те, что танцуют внизу, никогда этого не видели. Но ведь я тоже не видел. ЦАК! ЦАК! ЦАК! Небо пронизано светом многих тысяч городских звезд, но та далекая, маленькая звездочка над крышей не сдается, не потухает. А в доме все спят. Как можно спать, когда где-то расстреливают людей? А те, внизу, танцуют. Как можно танцевать, когда где-то мучают и истязают? О н и  н е  з н а ю т. «Как сейчас слышу этот выстрел и всплеск воды и вижу оцепеневшие лица своих товарищей». Аннушка все видела и слышала, а те не видели. Но ведь я тоже  н е  в и д е л. Аннушка своим рассказом заставила меня увидеть. Писатель все еще пишет. Впереди идет трубач с буциной. Медный раструб изображает волчицу. Что делать? В двух кварталах отсюда избивают Раду. Где-то мучают других товарищей. Где-то расстреливают. А я стою и смотрю в окно. Что делать? Что я могу сделать? То же самое, что и всегда. Ты сможешь помочь Раду, если будешь по-прежнему делать свое дело. Но ведь его мучают сейчас, в эту минуту. Ничего нельзя сделать. Ты ничего не можешь сделать. Не поддавайся панике, действуй осторожно и обдуманно — это все, что от тебя требуется. Надо повидать Анку — не позднее завтрашнего утра. Я тебя обманул, дорогая, — я не люблю музыки. Я совсем не разбираюсь в музыке. Возможно, что я ее полюблю, когда мы будем жить вместе. Если мы будем вместе, мы будем слушать музыку. ЦАК! ЦАК! ЦАК!.. Нет, мы не будем слушать музыку. Пока где-то преследуют людей, арестовывают, мучают, убивают — мы не будем слушать никакой музыки. ПАК! ПАК! ПАК! Шаркают ноги. Они танцуют. Никому ни до чего нет дела. Они не знают. Многие  н е  х о т я т  з н а т ь. Но я ведь знаю. Что я могу сделать? Что я обязан делать? ЦАК! ЦАК! ЦАК!..