Первый арест. Возвращение в Бухарест - [120]

Я направился обратно к себе в комнату, лег на постель и стал читать книжку, которую принесла накануне Анка: «На вершинах отчаяния». Я знал, что автор, модный публицист Эмиль Чоран, пишет о молодежи, борьбе поколений, человеке будущего и получил недавно премию королевского издательства. Я как-то видел Чорана в кафе «Корсо», где он сидел в шумной компании и пил по-немецки пиво с пирожными, — маленький человечек, похожий на воробья, — но его статей я никогда не читал. Просмотрев первые страницы, я поднял глаза. В комнате было тепло и солнечно, на крыше мяукали коты, а из открытого окна снизу доносился визгливый мужской голос, кричавший кому-то по телефону: «Ваты не надо! Вата лежит!.. Пошлите вагон жмыхов!.. Вы поняли? Жмыхи… По буквам: Жоржика, Митика… Что? Не надо ваты! Вата лежит!» Убогая конторская жизнь. Мелкая торгашеская суета. Она показалась мне теперь удивительно человечной, потому что со страниц книги на меня пахнуло сумасшедшим домом, я продолжал читать, не веря своим глазам: «Мысли — это отрава… Тяга к рациональному мышлению — наш национальный порок… Молодое поколение не хочет мыслить — оно жаждет действий… Галлюцинации — это самое ценное, что есть в человеке… Не очень-то удобно родиться в маленькой второстепенной стране, и если ты не задыхаешься от неистового мессианства, твоя душа останется навеки безутешной». Я вдруг увидел грубое лицо Диоклециана: «Шварц сидит у кассы, а я должен стоять у дверей. Нельзя ли его включить в черный список?» Со страниц книги на меня смотрел другой Диоклециан, лауреат литературной премии, философ. «Не удивляйтесь, если наша страна вскоре пройдет через оргию фанатизма. Главная задача теперь — это знать, как мы можем делать историю». Диоклециан мечтает об убийстве хозяина, чтобы овладеть его галантерейной лавкой. Этот маленький, облезлый воробей из кафе хочет убить целое поколение, чтобы не отстать от тех, кто «делает историю».

Через открытое окно доносился тот же голос, который говорил по телефону. Он закончил про вату и жмыхи и теперь кричал что-то про векселя и просроченные платежи. Он был на редкость противным — голос, напоминающий визг пилы, — и вместе с тем удивительно человечным. А отпечатанные красивым шрифтом слова вместе с учеными сносками по-латыни, по-гречески, по-французски слагались в неистовый бред параноика: «С тех пор как существует мир, люди любили по-настоящему только тех, кто надевал на них наручники… Адам был фельдфебелем… В нашей стране существует острая необходимость в диктатуре, потребность ослепления, жажда коленопреклонения… Пусть придет диктатура!.. Грубость — единственный правильный ответ на проницательность ума… Если мы не уверены, что Бухарест вскоре станет пупом земли, лучше его заранее сжечь…»

Я отложил книгу. Чтение не отвлекло меня от мыслей о Раду. Более того, меня охватило чувство бешенства, когда я подумал, что Раду, возможно, арестован, а Чоран — автор этой книжки, маленький человечек, крошечный лакомка-воробей — сидит теперь в кафе, пьет пиво и закусывает пирожными и ему не угрожает ни арест, ни сумасшедший дом. Впрочем, он не сумасшедший. Это другое. Что? Пробуждение в спинном мозгу рефлекса убийства, который ищет себе подкрепления в коре больших полушарий головного мозга? Глупый и грубый приказчик, следящий жадными глазами, как хозяин подсчитывает выручку, и мечтающий ударить его ломом по затылку? Горбун в полувоенной форме, выпячивающий свою цыплячью грудь, обвешанную оружием, перед толпой, состоящей из здоровых и нормальных мужчин, красивых и недоступных для него женщин? Или простое подражание тем, кто давно объявил, что «каждая мысль, доведенная до конца, означает — стреляй»?[57] Те, в Германии, уже стреляют. И собираются перенести стрельбу в другие страны. Эти, здесь, стреляют пока лишь в учебном порядке. У них уже есть гимн в честь убийц и «гнезда смерти». Они застрелили одного премьер-министра, но его преемник продолжает им покровительствовать. Там, в Германии, было то же самое. История повторяется. Когда дело идет об убийствах, казнях, подлости, лицемерии, история всегда повторяется.

Я посмотрел на часы — они показывали половину двенадцатого. За дверью сопел Тудорел. Я позвал его в комнату. Мы поделили остатки салами[58], принесенного Анкой, и принялись вместе разглядывать иллюстрированный журнал. Тудорел водил пальцами по картинкам, и, так как они были слишком сложны для него, он успокаивал себя, произнося каждый раз свое любимое волшебное слово: «Почему?» Сначала я пробовал ему объяснять, пока вдруг понял, что я и сам не знаю почему. Со страниц «Realitatea ilustrată» на меня смотрели обнаженные танцовщицы театра «Кэрэбуш», танки, муллы, Польский коридор, квадратный подбородок Муссолини, черные усики Гитлера, голод, холера, тиф, нефть, Лига наций, возрождающийся германский флот, Бродвей — пестрый странный мир, похожий одновременно и на цирковую арену и на сон сумасшедшего. Почему? Король после молебна за его здравие у дверей церкви — здоровый, губастый, с выпученными рачьими глазами, в толчее мундиров, черных ряс, белых мантий с черными крестами на груди, цилиндров, орденов, эполет, льстивых улыбок, подобострастно склоненных голов… Почему? На голой земле лежит человек, босой, без шапки; рядом стоят жандармы в начищенных сапогах, в голубых мундирах с белыми аксельбантами и показывают ружьями на лежащего. «Бандит Опря Арсение, застреленный при попытке к бегству». На другой фотографии голова бандита Опря Арсение, аккуратно отрезанная от трупа для отправки в какой-то институт… худое лицо с густыми бровями и полураскрытыми, красиво очерченными губами… во рту только один зуб — остальные выбиты жандармами. Опря Арсение, как поясняет надпись, уже был арестован однажды за кражу не то курицы, не то ягненка — теперь он пытался украсть в сельской лавке башмаки и был застрелен. Почему? «Тудорел, миленький… где ты?» Сонный, испитой голос нежен и тих. Она наконец проснулась и вспомнила про сына. Она его, конечно, любит и все-таки уходит каждую ночь, где-то напивается и валяется потом весь день в постели. Почему?